Исаак Гольдберг - Сентиментальная повесть

Когда Владиславу пришлось выйти в ночной дозор впервые, его охватило странное чувство. Это не была робость, это не была оторопь, а скорее что-то подобное нетерпению: скорее бы случилось то, что должно случиться! Владиславу все казалось, что именно с ним должно произойти нечто необычное. И после того, как он вернулся из дозора, не перетерпев никаких неожиданностей, ему стало и смешно, и стыдно.

Но поделившись с одним из своих товарищей этими настроениями, Владислав, облегченно рассмеявшись, услыхал, что и с тем это впервые было так же.

— Я, — рассказывал товарищ, — все ждал, что непременно на меня должен нарваться нарушитель границы... Ни на кого больше, а только на меня! Так, понимаешь, по первости, думают очень многие... Выйдут и ждут, что вот-вот появится какой-нибудь гад оттуда...

Владислав быстро привык к ночным дежурствам. Он привык медленно прохаживаться по своему участку и чутко прислушиваться к ночным звукам.

Ночь кругом была наполнена шорохами и неуловимым звучанием. Откуда-то наплывали тонкие писки и посвистывание. Что-то слабо упало. Издалека проносился звук, похожий на стон или на детский плач. Порою внезапно наступала полная и глубокая тишина, и тишина эта была тревожнее и непонятнее, чем все предшествовавшие звуки.

Владислав вслушивался во все, чем была наполнена ночь, и крепче сжимал винтовку.

Иногда память приносила ему отрывки прошлого. Вот такая же ночь, наполненная неуловимым рокотанием и шумом. И он, притаившись где-нибудь в полуразрушенном доме или в заброшенном киоске, прислушивается к сонному городу, обступившему его со всех сторон и предостерегающему его. От этих воспоминаний Владиславу становилось тоскливо и больно. Он стряхивал их с себя и старался слушать и ощущать действительность. И когда снова ощущал он себя на посту, в дозоре, окруженным тревожной ночью, когда возвращался к сознанию, что он охраняет границы государства, что ему вручили почетную и ответственную обязанность и что от прошлого ничего не осталось, — в его груди разливалось горячее чувство гордости и благодарности...

Суровые боевые будни не томили и не были тягостны. Порою Владислав писал письма товарищам, оставшимся на учебе и на производстве. Он описывал им суровую, но необычную красоту окружающей его природы. Рассказывал о новых своих товарищах, о выездах на охоту, о разных мелочах своей новой жизни. Порою он получал ответ. Товарищи, в свою очередь, писали ему о том, что случилось в его отсутствии, о работе, о развлечениях. О девушках.

В жизни Владислава еще не было девушки. Еще не было любви. Там, в тех прошлых скитаниях, он знал девчонок таких же, как и он, грязных и заброшенных, так же, как и он, сквернословивших и пивших иногда водку. Там он слишком рано познал то, что познается значительно позже и что не дало ему никакой радости.

О девушке тайно и как-то опасливо мечтал теперь Владислав. Вот о такой, какие встретились ему в последние три-четыре года его жизни. О светлой, веселой, о хорошем товарище, не помышляющей о «глупостях», не позволяющей вольностей и грубых шуток. О такой, какие встречаются на производстве, в школе, в комсомоле. И о такой, про каких читал он в книгах.

За последнее время Владислав понял вкус хорошей книги. Он стал читать много и с жадностью. Он сделался приятелем библиотекарей и получал от них те книги, о которых кругом отзывались с похвалой. И здесь, на границе, Владислав продолжал с жадностью поглощать книжку за книжкой.

Его влекли к себе стихи. Одно время он с мучительным и радостным изумлением прочитал стихи Есенина. На мгновенье почуял он в них что-то родное, но одновременно и что-то от прежней беспризорной своей жизни. Он услыхал отзывы об Есенине. Вдумался и понял, что есть что-то больное и ненужное во многих стихах этого поэта.

Здесь, на границе, не угашая своей жадности к книге, Владислав прочел «Евгения Онегина».

Стихи Пушкина так поразили Владислава, что он многие из них заучил наизусть. И он принимался порою читать их товарищам, зажигаясь радостью и восторгом:

— Как здорово! Слушайте, ребята, как хорошо!

Многие слушали внимательно. Некоторые, огорчая Владислава, оставались равнодушны.

— Вы поймите, как хорошо! — приставал к таким Владислав. — Это прямо замечательно!..

Как о величайшем своем открытии, Владислав написал товарищам о Пушкине. Он даже переписал аккуратно некоторые места из «Евгения Онегина»:

Гонимы вешними лучами,С окрестных гор уже снегаСбежали мутными ручьямиНа потопленные луга.Улыбкой ясною природаСквозь сон встречает утро года;Синея блещут небеса;Еще прозрачные, лесаКак будто пухом зеленеют.Пчела за данью полевойЛетит из кельи восковой.Долины сохнут и пестреют;Стада шумят и соловейУж пел в безмолвии ночей.

А сопки и степь кругом покрывались бурым осенним покровом. И ветер приносил терпкие, сладковатые ароматы вянущих трав. И ночи становились темнее. И ночные шорохи и гамы делались все более тревожащими и зловещими.

В ближайшем к границе городе шла обычная для тех дней жизнь. Улицы обставлены были строящимися домами. По дорогам носились грузовики и проходили обозы со строительными материалами. Из заводских труб денно и нощно клубились султаны дыма. Шла стройка. Кипела жизнь.

На новостройке, в большом многоквартирном доме во втором этаже устроилась и крепко обжилась Калерия Петровна.

Она расплылась, постарела, стала спокойной и уверенной. Огурцов возил ее с места на место и, наконец, обосновался здесь. У Огурцова дела шли хорошо. Он был на хорошем счету у администрации и даже считался активным членом коллектива.

Уже давно Калерия Петровна забыла о своем прошлом, о первом замужестве, о первом муже. Забыла она и о давнишних своих настроениях, когда все, что окружало ее, казалось неприглядным и когда жива была какая-то надежда на возвращение старого: надежду эту раздувал в ней Александр Викторович, жадно и злобно мечтавший о своих чинах.

О Славке Калерия Петровна тоже избегала вспоминать. Одно время она, когда ее сожительство с Огурцовым упрочилось и наладилось окончательно, была охвачена жаждой материнства. Но врач, которому она показалась, огорчил ее:

— Детей у вас больше не будет... Примиритесь с этой мыслью.

— Неужели нельзя как-нибудь подлечиться? Ну, на курорт, что ли?!

— Ничего не поможет!

Калерия Петровна горько оплакала свое бесплодие и с новой силой, но очень ненадолго, затосковала о Славке.

Огурцов утешил ее:

— Знаешь, может быть, и лучше, что он исчез... Ну, погиб он где-нибудь, а что было бы, если бы он выжил? Появился бы однажды форменный бандит!.. Там, у этих беспризорников, прекрасная для этого школа.

— А может быть он исправился? — вспыхивала, зажигалась Калерия Петровна надеждой. — Вот ведь пишут, что такие направляются в колонии и хорошими, честными людьми оттуда выходят.

— Навряд ли... — качал головой Огурцов.

На новом месте Калерия Петровна обзавелась знакомствами, стала принимать у себя гостей, ходила сама в гости. Изредка, накануне выходных дней, Огурцов приглашал кого-нибудь из сослуживцев. Налаживалась закуска, ставилась на стол батарея разноцветных бутылок. Звенели рюмки, стучали ножи о тарелки. Гости весело смеялись. Калерия Петровна угощала. Калерия Петровна заводила патефон. Патефон наполнял комнату трескучими и звенящими звуками фокстротов. Было весело. Было неомрачимо весело.

И когда гости уходили, а за окном лежала глухая ночь и кругом был обычный после гостей беспорядок, Калерия Петровна облегченно вздыхала и самодовольно похвалялась:

— Пирог-то, Володя, удачный вышел! Весь поели!..

В рабочие дни Калерия Петровна возилась по хозяйству, прибиралась, шила. Подходила к зеркалу и горестно вздыхала: ее огорчала полнота и то, что шея стала немножко дряблой, и двойной подбородок, и многое другое. Она вспоминала себя десять-пятнадцать лет назад. Ах, шикарная же она была! Не мало мужчин жадно заглядывались на нее. Хотя и теперь... Ну, да все это прошло!

В рабочие дни Калерия Петровна допоздна бывала в одиночестве. Никто к ней, кроме редких соседок, забегавших за каким-либо хозяйственным пустяком, не приходил. Кругом бывало тихо и покойно.

И в тишину и покой одного из таких рабочих дней, в полуденную пору кто-то негромко и неуверенно постучался. Калерия Петровна пошла отворить и встретила у дверей незнакомого человека. Человек извинился, оглядел ее внимательно и пытливо и осведомился:

— Простите, вы одна?

— Одна! — недоумевая, что это за посетитель, подтвердила Калерия Петровна.