Иван Рахилло - Мечтатели
Молчание становится неприличным, и Любаша первая затевает разговор. Она говорит, что Жукевич — настоящий Дантон. Я не знаю, кто такой Дантон…
Сколько раз я давал себе зарок — никогда не стесняться и спрашивать, если чего не знаешь. Из-за ложного желания показаться начитанным промолчишь или как-нибудь выйдешь из положения, а в сущности так и остаешься неучем. Дантон, Робеспьер, Парижская коммуна — слышал звон, а кто, что, к чему, так и не знаешь! Нет, надо сходить в библиотеку и взять что-нибудь о Парижской коммуне. Так жить нельзя. Во всем надо быть передовым и образованным.
Шагаю и мучительно думаю: кто же такой был этот неизвестный мне Дантон и чем он похож на нашего трепача Жукевича?
Нет, сегодня же обязательно сбегаю в библиотеку…
НЕЗАРЯЖЕННОЕ ОРУЖИЕ СТРЕЛЯЕТ
— Поглядим на эту карту!
Командир отряда ЧОН литейщик завода «Армалит» Николай Калиткин проводит с нами очередные занятия.
— Четырнадцать империалистических держав навалились на нас со всех сторон. «Ребёнка надо задушить в колыбели!» Кто это сказал? Это сказал Черчилль. О ком он сказал? О нас. Нашей республике пошёл лишь второй годочек…
У Коли своеобразная манера разговаривать. Он задаёт вопросы и тут же сам на них отвечает. Эта простая разговорная форма всем понятна и доходчива. Ребята с большой охотой ходят на его занятия. Некоторые впервые видят карту военных действий, на ней расставлены иностранные флажки. Они связаны между собой шнурком.
— Как видите, в Сибири Колчак и белочехословаки. Во Владивостоке японцы. В Баку англичане. В Тифлисе грузинские меньшевики. Украина занята немцами. В Одессе французы. В Белоруссии польские паны. В Архангельске американцы. Деникин подошёл к самой Москве. В тылу банды белых и анархистов — Махно, Антонов, Маруся. У нас на Кубани — генерал Хвостиков…
Калиткин делает паузу: пусть бойцы отряда воочию представят себе безвыходное положение молодой республики рабочих и крестьян.
— Так было вчера, — помедлив, говорит он. — Но все интервенты летят к чёртовой бабушке! — Лихим и беспощадным сабельным взмахом Коля рвёт в сторону шнур и все иностранные флажки одновременно сыплются на пол. Мы в восторге.
— Кто же совершил этот невиданный в истории легендарный подвиг? — не дав нам одуматься, продолжает Калиткин. И отвечает: — Его совершили необученные бойцы нашей молодой Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А организовал её?
— Владимир Ильич Ленин, — произносим мы хором.
В своей неизменной кожаной куртке, перехваченной крест-накрест командирской портупеей, на фоне военной карты, Калиткин удивительно похож на молодого рабочего комиссара с тех плакатов, что вывешиваются в витринах агитпунктов. Я зарисовываю его в свой походный карманный альбомчик.
— Молодёжь должна владеть оружием. Мы обязаны пролагать пути в будущее и освободить угнетённых всех стран. Боец ЧОНа — это гордое звание. Оно не должно быть запятнано ничем. Мы должны твердо соблюдать устав воинской службы. Бережно обращаться с оружием. Каждый пункт устава написан кровью…
Большинство ребят впервые держит в руках винтовку, хотя мечта каждого — иметь личное оружие. Успехом пользуются обрезы — спиленная, укороченная с обеих сторон винтовка. Удобна и, хотя неприцельна, бьёт с невиданным пушечным грохотом. Калиткин предупреждает — оружием не баловаться.
Мы изучаем винтовку. Разбираем и собираем её. У нас на вооружении также пулемет «максим».
На отряд ЧОН возложена задача охраны отдельского комитета партии. В городе действуют белогвардейцы. Начальник караула — Мухо Мукоян, по профессии ученик парикмахера. По натуре он весёлый и общительный товарищ, любит пошутить и разыграть приятеля, убедить его в чём-нибудь нелепом.
Старая бабушка принесла Мухо в горшочке еду и большой арбуз. Поужинав, мы проводили бабушку домой.
Ночь полна покоя. Пахнет подвядшим бурьяном. Круглая луна над собором похожа на мишень. По дороге бегают босиком мальчишки и взбаламучивают пыль, над улицей недвижно висит серый удушливый полог.
Мы с Мухо сидим в палисаднике отдельского комитета верхом на длинной скамье, друг против друга и, расколов надвое жаркий арбуз, с упоением вгрызаемся в его огненно-сахаристую хрустящую сладость, так приятно охлаждающую и утоляющую жажду. Я гляжу в чёрные, озорные, смешливые, широко расставленные глаза Мухо, на его влажный подбородок, с которого ручьями стекает сладкий и липкий сок; мы торопимся, сейчас на соборной колокольне пробьют часы — пора расставлять караулы.
Мухо из нас самый старший, ему уже стукнуло семнадцать. Построив караул, он каждому лично вручает винтовку и пять патронов. Одну обойму в запас.
Мой пост в глубине двора, здесь густо разрослись акации. Тень от луны чернильно очерчивает на земле прямоугольный квадрат здания бывшего атамана отдела. Накинув на плечо ремень винтовки, неторопливо прохаживаюсь — туда и обратно, туда и обратно… Позиция удобная: я в тени, передо мной освещённый луной двор, но дальше, чудится, в зарослях акаций притаился кто-то чужой и недобрый. Но это только чудится, хотя рука крепче сжимает ремень, готовая в любую секунду сорвать с плеча винтовку и окликнуть пароль.
По городу уже ходить запрещено: военное положение. Тень от колокольни становится короче, луна взбирается выше, время приближается к полночи. На горе, за Кубанью, в поселке Фортштадт, одиноко мигает огонёк: кто-то там не спит, бодрствует. Город постепенно цепенеет и впадает в сон. Впереди вся ночь, можно и поразмышлять… Мысли возникают и уходят, цепляясь друг за дружку, самые разные и неопределённые. Я думаю о том, как удивительно и неправдоподобно луна преображает и видоизменяет окружающий мир, при солнечном свете наполненный живыми и яркими красками: жёлто-зелёных акаций, заросших поздними астрами тёмно-фиолетовых клумб, белоснежных стен здания отделкома, голубых решёток палисадника. Я вижу, что деревья вовсе и не зелёные, а синие, светло-серый телеграфный столб сейчас иссиня-оливковый. Я вижу цвет и предметы по-своему, и меня интересует вопрос: а так ли видят это другие люди? Поймут ли они меня, если я напишу дерево не зелёной краской, а синей? С большим волнением вглядываюсь я в воздух, в освещённые крыши, в полусумрак теней и вижу, явственно вижу, что тени совсем не чёрные, как это кажется с первого взгляда, а какие-то иные, с полутонами и переходами, и даже прозрачные. Никак не подберу подходящих слов для определения своего странного состояния…
Увлёкся лунным колоритом и чуть было не пропустил Мухо, тихо подошедшего для проверки поста из-за угла.
Всё нормально. Сменяемся через два часа.
Целомудренная тонкость лунных полутонов и нежных цветовых сочетаний вызывает у меня непреодолимое желание по возвращении домой схватиться за кисти и краски. Написать эту ночь или, по крайней мере, запомнить главное из увиденного и запечатлеть потом в картине. Я заметил, что ночью, в одиночестве, острее и выразительнее понимаешь красоту. Несение караульной службы для меня радость.
Прошлый раз на занятиях отряда мы овладевали ходьбой по узкому бревну и преодолению препятствий. С винтовкой влезали в окно, перебирались через забор, ползли по-пластунски под проволочным заграждением: два дня потом болели мышцы спины и ног от непривычной работы. Но мы полны боевого задора и желания как можно скорей постигнуть военные науки.
Мысли мои постепенно, как намагниченная стрелка компаса, с неизменным постоянством устремляются к тому дому на пустыре, где я учился три года и где живет Раиса Арсентьевна со своей младшей сестрёнкой Любашей, нашей тоненькой Свечкой. Она принята в комсомол и сегодня с большим скандалом ушла домой, возмущенная тем, что её не взяли в караул по охране города. Подумать только, сколько перцу в этой худенькой девчонке! Я так ясно вижу её беловолосую головку, серьёзные, нахмуренные брови, даже слышу её шаги, что невольно оборачиваюсь, обманутый своим воображением. Втайне я давно уже в неё влюблён, но пусть меня живым зароют в землю, режут на куски, если я хоть единым словом или движением выдам кому-либо эту свою самую сокровенную тайну! Всё мне в ней мило — и эта её кажущаяся хрупкость, хотя я отлично знаю её стойкий и неуступчивый характер, её серьёзное лицо, эти странно необъяснимые в своей завораживающей силе светлые глаза, её манера разговаривать, смеяться, наконец, читать стихи любимых поэтов, выражающих её настроение и состояние.
Я с интересом наблюдаю, как рождается утро. Остро сверкнуло, будто вскрикнуло, солнце на золоте соборного креста. Ничто не предвещало той страшной трагедии, что случилась у нас через два часа.
В шесть утра караулы были сняты. Мухо отобрал у нас винтовки и, лично их разрядив, поставил с открытыми затворами в угол комнаты.
Двенадцать винтовок.
