Сергей Снегов - Двадцать четыре часа

— Да ведь отвода мне прямого не было, — проговорил Семенов, раздражаясь из-за сомнений Ружанского и из-за того, что не мог сразу опровергнуть их. Он сам чувствовал, что его аргументы об отводе не имеют веса, но хватался за них, потому что других доводов не находилось. Он упрямо повторил: — Ты пойми это — не было отвода, а голосовали против. Что это значит? Одно: прямо сказать: «Не голосуйте!» — боялись, а про себя уже готовились.

Ружанский промолчал, еще более съежившись в своем кресле.

Семенов продолжал горячо:

— Возьми второе — работу горкома признали удовлетворительной, а меня отстранили. Кто работал в горкоме? Я работал. Как же это так — моя работа хорошая, а я — плохой? Где же тут логика, я тебя спрашиваю?

— Я за всю конференцию не ответчик, — возразил Ружанский. — Логика, впрочем, тут есть — не ты один работал в горкоме. И я тебе скажу так: многое, что о тебе говорилось, правильно — есть в тебе и грубость, и эдакое диктаторство, и поверхностный подход к делу. Все не буду перечислять, много глупостей говорилось, а здоровые сигналы есть, надо к ним прислушаться.

— Да пойми ты, упрямая голова, не о сигналах речь! — крикнул Семенов, уже не сдерживаясь. — Какой же это здоровый сигнал — кувалдой по башке? К чему мне прислушиваться, когда взяли меня и без всякого Якова в порошок растерли. — Он забегал по комнате. Ружанский, сидя, изредка взглядывал на него, ничего не говоря. Семенов, стараясь быть спокойным, заговорил снова:

— Нет, сигналы тут ни при чем. Тут война, военные действия по форме. Речь идет вот о чем — или Марков меня выживет отсюда, или я добьюсь его перевода. Я это тебе прямо говорю и каждому теперь это открыто скажу. И я тебя как старого товарища, хорошо знающего местную специфику, спрашиваю: подпишешь ты мое заявление о всех безобразиях Маркова?

Ружанский думал, опустив лицо. Семенов, прекратив беготню по кабинету, с тревогой ждал его ответа.

— Нет, — сказал Ружанский наконец, — не могу я такое заявление подписать.

Семенов облизнул пересохшие губы. Он вдруг увидел, что Ружанский смотрит не в сторону, а прямо ему в глаза. И лицо у Ружанского было странное, не такое, как обычно, — уклончивое, а решительное, хмурое, жесткое. Семенов спросил после молчания:

— Значит, не подпишешь? А почему, разреши узнать?

— Потому, что Марков — нужный нашей промышленности человек, — строго сказал Ружанский. — Потому, что он делает большое государственное дело и лучше всякого другого его делает. В тебе говорит сейчас личное раздражение, это я понимаю, а он трудится над подъемом наших предприятий на новую техническую высоту, и не надо ему мешать.

— Он трудится, а мы что же? — спросил Семенов горько. — Мы баклуши бьем, так, что ли, по-твоему? За что ты орден Ленина получил и другие свои ордена? За то, что в домах отдыха за девушками ухаживал? Как же это ты так — все ему? — Он вспомнил о столкновениях между Ружанским и Марковым и едко сказал:

— Не всегда ты был такого хорошего мнения о Маркове, Сергей Иванович, не всегда, дружок. Помнишь, как он тебя с трибуны с грязью смешивал, а ты огрызался? Тогда он тебе не казался крупным государственным деятелем, а теперь ты в нем масштабы открыл. А почему, интересно знать? Не потому ли, что тогда он хотел съесть тебя, а я не дал, а теперь он только меня съедает и тебя это мало касается?

— Нет, не поэтому, Василий Петрович, — ответил Ружанский. Он был бледен, но спокоен. И, видимо, жестокие упреки Семенова были так ему неприятны, что он в первую очередь должен был ответить на них — слова его казались не возражением, а оправданием: — Мое положение незавидное, Василий Петрович, ты в трудную пору моей жизни крепко за меня встал, только это и спасло меня от тяжелой руки Алексея Антоновича. Ну, а я от помощи тебе вроде отказываюсь — можно мне в лицо оскорбления бросать, покажутся правдоподобными. А мне, если хочешь знать, легче было бы тебе помочь, чем отказывать в помощи, и много легче! Не из трусости я тебе говорю: нет! Я иначе понимаю обстановку. Так велит мне партийная совесть — это выше, чем дружеские отношения, Василий.

Семенов угрюмо молчал. Ружанский продолжал все более убежденно:

— Давно я хотел вмешаться в ваши распри, сказать тебе прямо: одумайся, Василий Петрович, ты неправ. И на конференции хотел выступить с этим же — не сумел. Характер проклятый мой — не могу без спросу неприятности говорить, ты за этот мой характер сам меня ругал, знаешь его. А я видел, Марков прав, а ты — нет.

— Выходит, Марков прав, а я — нет? — с хмурой насмешкой переспросил Семенов. — Может, откроешь секрет — в чем он прав, а я нет?

— Да взять хотя бы положение на руднике, — твердо сказал Ружанский. — Ты мне каждый день звонишь, с бедняги Верховенского по три стружки ежедневно сгоняешь, все требуешь заседания проводить, дергаешь, накачиваешь людей, заставляешь их из последних сил биться, чтоб на процент повысить выработку. А Марков, если хочешь знать, по неделе мне не звонит, не дергает меня, он знает: все, что можно сделать, я сам сделаю.

— Да что здесь хорошего? — изумился Семенов. — Человек за план бороться перестал, самоустранился, а ты его хвалишь за это. Нет, я не таков, верно, я из людей все выжму, на геройство их подниму, а план заставлю дать.

— Ах, ничего ты не понимаешь, Василий Петрович, — с досадой проговорил Ружанский. — Слова твои хорошие, верные, но — как бы это объяснить? — пустые они у тебя. Не понимаешь ты современной обстановки, а Марков ее понимает. Он поднимает выработку не на процент, ценою тяжких усилий, как ты, а обеспечивает условия для повышения ее на сотни процентов. Он заставил наших инженеров разработать конструкцию нового горнопроходческого щита, этот щит заменяет сотни рабочих. Если один только щит пустить, подземный рудник по добыче руды сразу забьет рудник открытый, и кончатся наши бедствия. А для нас три таких щита изготавливаются на машиностроительном заводе. Марков непрерывно подталкивает министерство, чтоб скорее выполнило заказ.

— Знаю, знаю: сами не справляетесь, к чужому дяде пошли — помоги.

— Какой же это чужой дядя, Василий Петрович? Такой же советский завод, как и мы.

— Ну ладно, спорить больше не будем. Песни твои в честь Маркова мне слушать не хочется. Значит, так: присоединяться к моему письму не будешь?

— Не буду, — твердо сказал Ружанский. — И тебе советую: не начинай новой драки, Василий Петрович.

— Это уж мое дело.

Ружанский встал. Семенов угрюмо смотрел на него. Обескураженный своей неудачей, Семенов не мог еще примириться с ней. И внезапно к нему пришла все объясняющая догадка. У него даже заметалось сердце и похолодели руки.

— Слушай, Сергей, — бледнея сказал он хриплым голосом. — А ты не… это… не против меня голоснул?

Он видел, как Ружанский вздрогнул и снова отвернул лицо.

— Ну, знаешь, голосование тайное, — уклончиво сказал Ружанский. — Объясняться по этому поводу не намерен.

— Так, так, — проговорил Семенов. — Так, так, тайное, значит. — Сдерживаемое им негодование вырвалось наружу бурно и неудержимо. — Трусы! — кричал он, наступая на опешившего Ружанского. — Открыто дать отвод — боитесь, а втихомолку шкодите! Всего мог ждать, но чтоб ты связался с Шадриным, со всей этой мерзопакостью, этого не ожидал! Шадрин и Ружанский — хороша компанийка! И тебе не стыдно? Я спрашиваю, тебе не стыдно, Сергей?

Ружанский ответил с достоинством:

— Сейчас с тобой говорить бессмысленно, Василий Петрович, ты себя не помнишь. Если хочешь, я к тебе потом приду, тогда еще раз поговорим. А, впрочем, по-моему, все ясно.

Он вышел, осторожно прикрыв дверь, а Семенов, мрачный, подавленный, упал в кресло.

4

Уже через минуту он вскочил и кинулся к телефону, стоявшему на отдельном столике, — вызывать Лазарева. Секретарша ответила:

— Иван Леонтьевич пошел в вентиляторную проверить, почему в шахту мало воздуху подают.

Семенов в бешенстве крикнул:

— Да вы ему передавали, чтобы он мне позвонил?

Бесстрастный голос секретарши ответил:

— Передавала. Иван Леонтьевич сказал: освобожусь — позвоню.

Семенов в волнении зашагал по кабинету. Он совсем растерялся. Стройное, убедительное объяснение вчерашнего происшествия, созданное им ночью, неожиданно дало трещину. Главное звено этой логической цепи Ружанский — оказался не друг, а враг. Это было чудовищно, немыслимо, не лезло ни в какие ворота, но, тем не менее, было. И из-за этой новой неожиданности становились непрочными другие звенья построенной им логической цепочки. Семенову уже казалось, что все было неправильно в его рассуждениях и что нужно думать сначала, искать нового объяснения, разрабатывать новый план действий. Он остановился и с гневом топнул ногой.

— Ну хорошо! — крикнул он самому себе. — Допускаю, ты ошибся, переоценил этого тихоню: думал, он — как ты, на добро отвечает добром, а он за хлеб платит камнем. Пусть — мало ли на свете карьеристов и лицемеров, до самого полного коммунизма никто не пожалуется на недостаток этой дряни. Но ведь остальное-то, остальное все верно? Верно, конечно. Марков ясен: это враг, он спит и видит, как выгоняет тебя отсюда; день, когда ты возьмешь билет на самолет, будет самым радостным днем его жизни. И первым прихлебателем и прихвостнем у него Шадрин, это тоже неоспоримо. А Лазарев за тебя, хоть и не нашел времени сам позвонить. Так чего ты заметался, словно щука на сковородке? План намечен правильный — иди, осуществляй его. И самое главное, не слезай с телефона, добивайся Лазарева.