Эдуард Русаков - Театральный бинокль.
— Вы с бумажкой поосторожнее, — строго заметил Антон Трофимыч, — Бумага официальная. Поаккуратнее.
— Да, конечно, — испуганно согласился я и быстро развернул бумагу, стал разглаживать края. — Большое вам спасибо за вашу заботу. Жена была очень рада, когда я ей...
— Еще бы, — усмехнулся он, не дослушав.
— Куда мне теперь с этой бумагой? — спросил я.
— Сходите в домоуправление, в ЖЭК, обговорите там все детали... А потом — в исполком. Лучше сделать все это сегодня же. Кстати — Полина Ивановна нынче стационирована в третье отделение.
— Какая Полина Ивановна?
— Та самая. Ваша старушка. Можете зайти, посмотреть. Вы, я вижу, страдаете чрезмерной щепетильностью, вас все тревожат какие-то моральные нюансы... я не ошибся? Так вот — идите, убедитесь сами...
— Хорошо, — кивнул я. — Значит, после обеда мне сразу можно уйти?
— Разумеется. Ну, а мне, к сожалению, придется сидеть здесь сегодня до ночи — писать доклад.
— Вы уж простите, — промямлил я. — Ну, хотите — я завтра вам принесу?
— Нет гарантии, — жестко сказал главный врач. — У меня нет стопроцентной уверенности... я уж лучше сам. Можете идти.
Я хотел что-то еще оказать, но понял, что говорить ничего не надо, и, пятясь, вышел из кабинета.
Бедный начальник. Как я его обидел. Обещал — и не выполнил. Нехорошо. Я не внушаю доверия. Со мной нельзя дела делать. Брат потерялся — какие пустяки. Мало ли что брат потерялся. Если из-за таких пустяков не выполнять заданий начальства — тогда у начальства вообще будут оплошные неприятности, а в делах будут царить анархия и хаос. Начальство идет мне навстречу, пишет бумагу, волнуется, хлопочет, — а я, свинья неблагодарная, не могу паршивый доклад сочинить. История психиатрической помощи за четыреста лет. Это, значит, со времен Ивана Грозного и до наших дней. А как оно было? На цепь сажали? Нет, это в деревнях, в медвежьих углах. Вероятно, в монастырях осуществлялась эта самая помощь. Присмотр и уход. И психотерапия. Делов-то — на два часа. Перелистать пару книжек, в лекциях старых порыться, в конспектах, что остались от прошлой специализации... впрочем, что уж теперь. Начальник сам все сделает. Ну и пусть делает. Он еще мне послужит за чужую-то водочку, украдкой выпитую... Казенная водка дорого стоит. Чем дальше, тем дороже. В геометрической прогрессии возрастает стоимость выпитой некогда водки. Каждый год набегают проценты. Серый юмор.
Я спросил, как ее зовут, — ответила: Полина Ивановна.
Аккуратная, чистая бабушка. Гладко причесана. Седые редкие волосы, плешинка просвечивает. Чистенькое морщинистое лицо. Домашний простенький, но чистый халатик, домашние же тапочки. Пахнет одеколоном. Плачет — обидно ей быть в окружении сумасшедших. Просит перевести в спокойную палату.
— Не бойтесь, Аркаша, я не буйная, — говорит она, вежливо улыбаясь. — За меня можете не волноваться.
— Я не Аркаша, — осторожно возражаю я. — Меня зовут...
— Перестань, Аркаша! — смеется она сквозь мутные слезы. — Уж на память-то я не жалуюсь. Я тебя сразу узнала — один из лучших моих учеников. Ты просто сам забыл — давно ведь было. А это грех — забывать свою первую учительницу.
Ну, ладно. Пусть буду Аркаша. Не все ли равно? Пусть будет она моей первой учительницей, пусть. Жалко мне, что ли?
— Аркаша, единственная просьба — скажи, чтоб меня в спокойную палату перевели. И пусть дадут бумаги.
— Хорошо, я попрошу лечащего врача, — кивнул я. — Правда, сам я в этом отделении не работаю... но, думаю, мне не откажут. А зачем вам бумага?
Полина Ивановна рассмеялась — и ямочки заиграли на бабушкиных щеках.
— Видишь ли, Аркаша... я пишу мемуары, — созналась она, смущенно краснея. — Хочется оставить воспоминания... может, кому пригодится? Я ведь была первым инспектором народного образования в нашем городе!
— Да что вы! — притворно восхитился я.
— В народном театре играла. Мы собирались тогда в клубе Карла Либкнехта... — и она задумалась, потом вздохнула. — Ах, золотое было время. Боевое время. Не то что теперь... Да-а, жизнь моя очень насыщена всякими событиями — есть о чем рассказать.
— Что ж, это вполне резонно, — сказал я. — Уверен, что вам дадут бумагу и карандаш.
— Аркаша, скажи честно — какой у меня срок? — вдруг поинтересовалась Полина Ивановна. — Только без хитростей скажи.
— Срок? — изумленно посмотрел я на нее. — Что значит — срок? Ведь вы не в тюрьме — в больнице.
— Ну-у, зачем так... уж мог бы и не лукавить с первой своей учительницей, — огорчилась она. — Я прекрасно знаю, что меня посадили надолго. Хотелось бы только выяснить — на какой срок?
— Вы в больнице! Это больница! И выписка будет зависеть от улучшения вашего состояния!
— А я себя прекрасно чувствую, — улыбаясь, сказала она. — Ни на что не жалуюсь. Можешь проверить мои анализы... хотя, насколько мне известно, для психиатров анализы особого значения не имеют... не так ли, Аркаша?
— Эх, Полина Ивановна!.. — горячась, бормотал я, зачем-то пытаясь растолковать ей суть ситуации. — Ну, как вы не можете понять? Ваше нелепое поведение — вот в чем проявляется ваша болезнь. И анализы тут, разумеется, ни при чем.
— Так, так... И что же нелепого в моем поведении? — обиделась она. — Что я такого нелепого сделала?
Я бессильно махнул рукой. Мысленно уже делал записи в истории болезни. Больная абсолютно некритична. Совершенно не поддается словесной коррекции. Склонна к бредовой интерпретации реальных событий, имеется негативная установка по отношению к дочери. На первый план выступают расстройства памяти, узнавания, эмоциональная неустойчивость... От лекарственной терапии навряд ли будет какая польза. Что смогут сделать лекарства? Так, временно успокоить, а точнее — астенизировать, или, как говорят психиатры, «сковать» больную.
Сковать — это мы можем.
— Зачем вы преследуете свою дочь? — безнадежно спросил я. — Что она вам плохого сделала?
— Дело не во мне, — возразила тихо и серьезно Полина Ивановна. — Дело в том, что она — не наш человек. Скрытый враг, вот она кто, моя б ы в ш а я дочка.. Я от нее отреклась... И не смотри на меня так! Зачем мне т а к а я дочь? А ведь ее недавно в партию приняли. Да разве можно таких, как она, — в партию принимать?
— Беспокойный вы человек, Полина Ивановна, — усмехнулся я. — Зачем портите себе старость? Жили бы тихо-спокойно...
— Тихо-спокойно?!.. — и она посмотрела на меня с изумлением и укоризной. — Аркаша, что ты такое говоришь? Чему ты меня учишь? Разве я тебя этому учила?! Тихой, спокойной жизни?.. И это ты, мой лучший ученик, моя бывшая гордость... я так верила в тебя когда-то! В кого ты превратился, Аркадий? В пошлого обывателя? Что с тобой сделалось? Посмотри на себя в зеркало — у тебя мертвые глаза!
— Успокойтесь, Полина Ивановна... пожалуйста, успокойтесь.
— Не хочу успокаиваться! — воскликнула она неожиданно звонко и встала с кровати, выпрямилась во весь рост, расправила старческие плечи. — Я всю жизнь боролась за справедливость! Всю жизнь! Я так хотела, чтоб мои ученики стали настоящими людьми... а собственную дочь воспитать не сумела. Если б ты знал, как мне сейчас тяжело, Аркаша... Мне жить иногда не хочется!
Главный врач позвонил по «борману», спросил: «Ну как?»
— Что — как?
— Видели бабушку?
— Видел.
— Какое впечатление?
— Сложное... Она, конечно, больная — скорее всего, параноидное развитие на фоне церебросклероза... Это все так, но...
— Но — что?
— Не хочется спешить, Антон Трофимыч... А может, через некоторое время бред дезактуализируется? Может, после выписки она перестанет писать свои жалобы?
— Ин-те-рес-но, — медленно произнес Антон Трофимыч. — Оч-чень интересно... Я все более убеждаюсь, Валентин Петрович, что вас устраивает жизнь в комнате гостиничного типа. Что ж... так и запишем.
— Да нет же, нет! — воскликнул я. — Просто хочется, чтобы все было чисто... понимаете? Она ведь впервые попала в такую больницу. Ну, должны же мы, хотя бы ради формальности, провести ей курс лечения?.. Ведь правда же, Антон Трофимыч?
— На это есть лечащий врач, — сказал он сухо. — Не слишком ли вас волнует судьба старушки? Вы что, ей родственник?
— Н-нет...
— Если уж вы такой чувствительный — можете стать ее опекуном, — ехидно посоветовал он и бросил трубку.
После обеда я отправился в официальные инстанции утрясать насчет квартиры. Сперва зашел в горздрав, к председателю жилищно-бытовой комиссии. Забрал там свою папочку с заявлением и прочими ранее сданными бумагами. Потом заскочил в исполком, там мне посоветовали взять отношение (или как оно там будет называться?) из ЖЭКа — для пущей верности. Я и направился в ЖЭК. Заметил, что иду очень быстро, почти бегу. Жара. Рубашка мокрая. Да-а... Вот я и завелся, теперь не остановишь. А что? Все правильно. Куй железо, пока горячо.
С этой беготней я даже упарился. Надо передохнуть. Выйдя на площадь, присел на скамейку, отдышался, закурил. Огляделся.
