Николай Егоров - А началось с ничего...
8
А перед Ильей Анисимовичем все же Петька выслужился. Сергей в милицию, он — к Демаревым. Юркнул во двор, по ограде на цыпочках в сенки, просунул голову на кухню. Запах — в глазах помутилось. Вот сыто живут.
— Дядя Илья, а, дядя Илья, можно вас на минутку?
— Чего тебе, Колесов?
— По секрету. Выйдите сюда.
Прикрыл Петька дверь, невмоготу стало, ждет. Слышит — половицы там заскрипели. Идет. Ага, идет. Вышел.
— Н-н, в чем дело?
— Понимаете ли… Надюшка у нас болеет сильно.
— Обращайтесь к врачу, я тут при чем?
— Обращались. Врач советует кормить лучше.
— Так кормите.
— Хлебца она просит, а где его взять? Немножко, с полмешочка пшеницы бы, дядя Илья.
— Х-ха, х-ха, ха! С полмешочка. Ш-шутник. Что у нас, зерносклад?
— Я не задарма прошу, я новость какую-то скажу.
— Что там за новость у тебя? Уж не война ли кончилась?
— Не-ет, война ишо идет. А дадите? С полмешочка. Для вас же лучше делаю. Я ведь могу и не говорить, перебьемся. Только смотрите…
— Ты вот чего, парень, ты не пугай меня, я Колчаком пуганный. Ты, если пришел говорить, то говори. Посмотрю: дать — не дать.
Поозирался Петька на углы демаревских сеней, тянется к волосатому уху губами. Дотянулся:
— Сережка ваш в милицию побежал заявлять, где у вас пшеница спрятана. Вот честное…
— Стервец! Ну, явится он оттуда… Так он что, всем доложился, куда отправился?
— Не-е, мне только. Я его отговаривал.
— Ладно, отговаривал ты…
Илья Анисимович выволок из кармана гремучую связку ключей, отыскал, какой тот, отомкнул кладовку. Кладовка темная, как пропасть: шагни и полетишь в тартарары. Шагнул, возится где-то, еще один замок отмыкает. Возвратился — буханка в руке. Здоровущая буханка, с эмалированный тазик.
— Это тебе задаток, расчет попозже. Если уж друга продал за полмешка зерна… С этого вот и начинаются предатели.
— Сестренка болеет.
— А так не продал бы? Ладно, ладно, хорошо сделал. — Демарев похлопал Петьку по плечу. — Отнесешь своей сестренке хлеб (да спрячь его под пиджак!) — вернешься. Дождись Сережку и смани куда-нибудь. В кино сходите. Денег дать на билет? Потом еще куда-нибудь позови. Понял?
— Понял.
— И никому ни-ни. Понял?
— Что вы, дядя Илья, не маленький. Буду молчать, как земля.
А земля тоже не всегда молчит.
9
Звякнул дужкой подойник, как под ножом заверещал кот. Мертвый проснется. Сергей протер глаза. За оконцем горенки пролитым парным молоком растекалось белое утро. В курятнике горлопанил петух к перемене погоды. Мать гремела на кухне ведром, шлепал тапками отец. Сергею тоже надо бы встать да собираться в военкомат, постричься наголо зайти в парикмахерскую, но после вчерашнего как показываться им на глаза? Притаился, лежит.
Выждал — ушли, наконец. Скорей, скорей надернул костюм — и следом. Выскочил за ворота — у воротного столба Герка. Тесный пиджачок внакидку, книжки под мышкой, постаивает, ждет. Была неволя человеку тащиться с края на край.
— А шо за военные до вас вчора заходылы? Часом, не з Украинского хронту? Воны ночевалы, да?
— Какие военные? Никто не был.
— Я сам бачив, як заходылы. Ты шо, спав? Не чухайся, не чухайся, бо ди штунде зараз бегинт. А портфелюга твоя где?
— Я не в школу, к военкому. В армию проситься.
— У солдаты?
— Нет, в генералы. Ты не желаешь? А то пошли вместе.
— А бабусю на кого спокыну?
— Тю-ю, бабуся клюкой перекрестится, узнает. Видел я как ты ешь, иждивенец.
Герка пощипал пушок на губе.
— Не визмуть, рокив мало.
— Приврешь с годик. Метрику, скажешь, потерял в эвакуацию.
— Хай будэ гречка, попытаемось.
И они от школы повернули к военкомату. Молодость крута на повороты.
Военком долго разглядывал добровольцев. Толку-то, что высокие. Какие из них вояки?
— И по скольку же это вам годков, ребятки?
— По семнадцати, — ответил за обоих Сергей.
— По сем-над-цати.
Майор поставил локти на стол. Разглаживает складки над переносицей, они не разглаживаются: у самого сын в тыловом госпитале.
— В которых классах учитесь?
— У восьмых, дядька майор.
— А «двоек» нет?
— Та якие це «двойки»… В мене тилько по русскому та по математике з алгеброй. По економыческой географии та ще… А по поведению «пять».
— Хватит, хватит, хватит. — И посерьезнев: — Заканчивайте школу, но, чур, без «троек» даже, тогда, может, в училище какое-нибудь направлю вас. Давай метрику, математика з алгеброй.
— Метрику Гитлер разбомбил, хвашист проклятый. Та семнадцать мени.
— Это мы выясним. — Военком вынул из фанерного ящика бланк и с угла на угол по нему: «Определить возраст». — В третий кабинет.
В третьем кабинете Герку держали минут пять. Сергей дольше того переживал.
— Порядок, Серега! Семнадцать намерялы.
— Как?
— А позаглядали, як цыгане мерину у зубы, пошушукалысь, старший пытае: рахитом болел? Я кажу: недужил. Вин знова пытае: колы? Я кажу: кубыть, у прошлом роци… Ну, чё смиетэся?
— Дурачок, это ж детская болезнь.
— То воны знают, що вона детская. Бачишь? Семнадцать. Разборчиво написано.
Заглянул Сергей в бланк — верно. Идите, готовьтесь к экзаменам, ребятишки.
10
До экзаменов месяц и две недели. Трудновато наверстывать. Наверстывали. Надо потому что. Допоздна засиживались у Витьки, Витька-отличник. Петька в математике силен — осаждали Петьку. Надо. Не переписывались с девчонками на уроках, переселились на первую парту. Над ними посмеивались.
— Нехай смеются. Надоисть — перестануть.
Перестали, угадал Герка. Педсовет поудивлялся, поудивлялся, с чего это вдруг Волох с Демаревым за учебу взялись, — тоже привык.
И остался у Сергея последний должок: признаки подобия треугольников. Обязательно попадет на экзаменах который-нибудь из трех. Это уж закон. Как читается теорема — знает, доказать хоть убей не может. Выклянчил у Вольфа Соломоновича кусочек мела — и домой.
Доска — забор, линейка — лыжа, указка — веретешко бабки-покойницы. Начертил. Что дано, что требуется доказать написал — и отец в ограду.
— Х-хо! До химии добрался.
— Это не химия, геометрия.
— Разве? Эдак же витамины изображаются, — ткнул в ABC.
Сергей усмехнулся:
— Какие витамины — треугольник. Теорема о подобии.
— Н-ну-с, послушаем, как ты усвоил. Давай-давай, не стесняйся. Ходить кое-куда не стесняешься.
Не забывает батька, нет-нет да и уколет.
«Ладно, я тебе сейчас дам формулировку». — Сергей покусал кончик веретешка, оглянулся на дом, порепетировал в уме, собрался с духом:
— Так слушай. Если четыре угла квадрата или треугольника приблизительно равны, а стороны их относятся к двум или нескольким заключенным в них фигурам, то фигуры эти со временем могут стать подобными.
Илья Анисимович моргал, моргал со своими тремя классами церковно-приходской школы, хмыкнул:
— Хм. Рьяно за учебу взялась, фигура.
— Стараюсь.
— Стараешься. Подарочек преподнесли батьке к Маю, выговорок вляпали за твое старание.
«На пользу».
— Промежду прочим, военкома видел, — намекнул Илья Анисимович.
«Тем лучше».
И ведь опять не вслух сказал. Солдат, солдат, а побаивается родителю под кожу лезть. Да и зачем? Ссора постепенно улеглась, об армии никто не заикался, Сережка сдавал экзамены потихоньку. Сын решил, что отец смирился, отец надеялся, что сын поумнеет. Тело заплывчиво, дело забывчиво. Никуда он не денется из родительских стен. Но когда Сергей, подстриженный наголо, подал им табель успеваемости, Похвальную грамоту и повестку, Анна Ивановна взвыла, Илья Анисимович раскис. Раскис, но ненадолго.
— Драпаешь, сынок?
— Не век мне на вашей шее висеть.
— Нет, драпаешь. Нашкодил и смываешься? Так-так. Айда, хлебни мурцовки. Спохватишься, да поздно. Ты еще коснешься, сынок… Врешь, коснешься. Запомни: земля круглая.
А утром они собирали сына в солдаты. Отец елозил на коленях около вещмешка, сверяя по списку, не забыто ли чего, заставлял мать выкладывать все обратно.
Без стука, без разрешения вошел Герка. В одной рубашке, с узелочком. Как на сенокос все равно что. Следом за Геркой робко переступили высокий порог Витька и Петька. Принаряженные, стесняющиеся.
Сергей засуетился:
— Проходите, проходите, ребята. А бабуся твоя, Герман, где?
— В нее ноги болять.
Илья Анисимович вынес из горницы каждому по стулу.
— Полагается посидеть по русскому обычаю.
Анна Ивановна заревела, парни зашмыгали носами. Не мирное время, вернутся ли?
На вокзал шли главной улицей. Мать добольна́ вцепилась сыну в руку. Отец, понурив голову, никого не замечал по сторонам. Голопузая мелюзга толкошилась вокруг шествия. Из оград выползали старухи и, окаменев, пристально-долго смотрели из-под ладоней: где ж он, конец войны?
