Александр Кутепов - Знойное лето
Наташе надоели эти поучения.
— Заладил одно: Кузин да Кузин, — заметила она с издевкой. — А что Григорий Козелков может сказать, откровенно выражаясь, по данному наболевшему вопросу?
— Нам не дано изрекать истины, — после некоторого раздумья отозвался он и изобразил на лице большое страдание. Сыграть до конца эту сцену Григорию опять помешала Мария Павловна. Вошла, глянула на сердитую дочь, на страдающего Козелкова, закачала головой.
— Что сердитые такие?
— Как можно, Марья Павловна! — враз оживился Григорий. — Просто мы с Наташенькой по-разному смотрим на некоторые жизненные явления. Она — как романтик, я же — исключительно практически.
— Мудрено говоришь… От Кузина набрался?
— Нет, собственным умом дошел.
Григорий засобирался уходить, поскольку интересного разговора не получилось, а одни только нападки на него. Тем более заметил в окно, что к дому Журавлевых идет Марфа Егоровна. Это уже опасно. Каждая встреча со старухой оборачивается для Козелкова неприятностями и конфузом. Чем больше свидетелей бывает при этом, тем менее разборчива старуха в выражениях. А все потому, что ей, видите ли, не нравится образ жизни Григория и его презрение к подсобному личному хозяйству, целиком возложенному на мать.
— Вот он где, треклятый! — зачастила Марфа Егоровна, едва переступив порог. — Сидит себе, боров кормленый, а тут бегай. Лихоманки нет на тебя пустоголового! Скореича дуй в контору. Чтоб сей момент был. Ей-бо!
— Не иначе, как Захару Петровичу какая-то идея пришла, — высказал предположение Козелков. — Надо поспешать.
Но поднялся нехотя, еще и потянулся. Дескать, вот какова моя беспокойная жизнь, всем я нужен, всем потребен, и ни одно важное дело не может решиться без меня.
— Пришла, ей-бо пришла! — частила Марфа Егоровна. — Славненькая такая, беленькая, как куколка. В жакеточке лохматой..
— Почему беленькая? — Григорий не поспевал следить за трескотней старухи.
— Откель мне знать. Пришла и пришла. Шасть к Захарке в кабинет, цигарку в зубы, ногу на ногу, а под глазами до того сине, аж не понять, крашеная или побил кто… Чего стоишь ты, столб осиновый? Дуй без оглядки!
Озадаченный Козелков сделал молчаливый поклон и удалился. Старуха метнулась следом за ним, но в дверях ее перехватила Мария Павловна.
— Куда понеслась опять? Чай пить будем.
— Рада бы разрадешенька, да ей-бо некогда. Семь работ сразу, семь работ!
Голос ее еще не заглох, а Марфа Егоровна уже семенит под окнами. Отойдя с полета шагов, она внезапно остановилась, всплеснула руками и поворотила назад.
— Странная она, — сказала Наташа, наблюдая за быстрым перемещением старухи. — У других ни забот, ни печалей, а эта хлопочет день-деньской. Не могу я понять…
— Ты, Наталья свет Ивановна, шибко много не понимаешь. Журавленок ты и есть. — Мария Павловна чуток помолчала и вдруг спохватилась: — Давай и правда мужикам праздник сделаем. Издергает их эта посевная..
— Вот беда, вот беда! — еще за дверью заговорила вернувшаяся Марфа Егоровна. — Чисто памяти не стало, ей-бо! Дома не растворено, не замешено, а тут рысью да рысью.
— Что опять стряслось? — Мария Павловна едва сдерживает смех.
— У нас в колхозе все трясется. Ей-бо! И за тобой же, Наталья, Захарка посылал. Пущай, грит, снаряжается, на телевизор, грит, снимать приехали. Ей-бо!
— Правда? — испугалась и обрадовалась Наташа.
— Корысти нету врать.
— Я сейчас, я быстро! — Наташа побежала одеваться.
— Испортили девчонку, добром это не кончится, — заворчала Мария Павловна.
— Да будет тебе, Марея! — Марфа Егоровна пренебрежительно махнула рукой, словно сама она не единожды испытывала искушение славой. — Пущай радуется, покуда молодая… Старухи мы, Марея, строгости разводим. Ей-бо!
— Наталья, не ходи! — попросила мать и голос ее дрогнул.
— Нет уж, пойду! — Наташа была в лихом приподнятом настроении. Покрутилась у зеркала, накинула на плечи пальто и убежала.
Мария Павловна заплакала. Успокаивая ее, Марфа Егоровна приговаривала:
— Может, зря ты, Марея? Может, оно так и надо по нонешним-то временам?
МОКРЫЙ УГОЛ
Не очень-то расстарался Кузин для звена Журавлева. На заседании правления, когда обсуждали план посевной, Захар Петрович стал доказывать, что настоящую проверку и трудовую закалку молодежь может получить только на полях Мокрого угла. Здравая мысль в его рассуждении имелась. Мокрый угол — это несколько полей в окружении осинников и таловых зарослей. Получится у Журавлева по задумке — честь ему и хвала, а напортачит, то невелик колхозу урон. Даже в самые добрые годы хлеба из Мокрого угла брали мало, да и откуда ему взяться на бросовой земле, изъеденной солонцами. Зябь тут пахалась в последний черед, сеяли тоже кое-как, остатками семян, скорее ради плана и отчета.
— Так что кроме Мокрого угла ничем я рисковать не могу, — заключил Захар Петрович таким тоном, чтобы все поняли: решение окончательное и обсуждению не подлежит.
— Поня-ятно! — протянул Иван Михайлович. — Очень даже понятно, дорогой Захар мой Петрович. Значит, на тебе боже, что нам не гоже? Землю поплоше, технику поплоше, а потом с Журавлева по всей строгости спрос? Так, елки зеленые? Трус ты, Захар!
— Ты выбирай выражения, — попросил Кузин и глянул на членов правления: дескать, сами теперь видите, какой разговор получается и в каком положении я оказываюсь.
Когда же Иван Михайлович ударился в крик, Кузин показал, что и у него на ругань глотка зычная. Отстоял свое.
Иван Михайлович был в сильнейшей обиде, но пришлось ему соглашаться и на Мокрый угол, иначе хана бы звену. После, успокаивая его, Сергей сбивчиво заговорил, что на будущий год, конечно, все будет сделано как полагается, а пока и так можно.
— Ты вот что, любезный, — ответил ему Журавлев. — Не уговаривай меня и посулы не обещай. Ты ж агроном, елки зеленые, и радоваться должен, что есть теперь у Мокрого угла хозяева.
Давно уже вышли из моды полевые станы с обязательным вагончиком, длинным столом на козлах и большим чугунным котлом. Теперь или домой катаются обедать (на мотоцикле — не пешком), или обеды доставляются в поле прямо из колхозной столовой. Но Иван Михайлович все же подлатал старую будку и уволок ее трактором к своим полям. Рассудил так: мало ли что стара будка, а крыша над головой на случай непогоды есть. Да и уютнее с нею, настрой дает соответственный.
Место для табора Журавлев выбрал у холодного ключа, что денно и нощно журчит и питает влагой ближние и дальние болотины. По давней традиции, как еще в МТС делали, он приколотил к углу будки красный флажок и этим объявил о начале полевых работ.
Потом встал перед ребятами — строгий и торжественный, одернул пиджачишко, снял фуражку, пригладил редкие волосенки, прокашлялся.
— Вот, елки зеленые, и дождались мы. Теперь давайте стараться изо всех сил и пособлять друг дружке. Теперь мы полный ответ держим за весь Мокрый угол и за хлеб, который тут вырастим. Хозяевами здесь мы поставлены и давайте по-хозяйски. По полной совести, проще говоря…
А ребята стоят, переминаются с ноги на ногу, переглядываются. Федор Коровин равнодушно-спокоен, будто нет ему никакого дела до всего здесь происходящего. Антон Бурин ухмыляется и всем своим видом показывает, что сказанное Журавлевым ему давным-давно известно, а слушает он только за компанию и ради приличия. Андрюшка Журавлев неизвестно чего стесняется и мнет в руках видавшую виды шапку. Сашка Порогин готов сказать что-то смешное и сам заранее усмехается. Витька Кочетов и Валерка Усачев о чем-то шушукаются, а Пашка Ившин тоскливо смотрит куда-то в сторону.
— Ладно, ладно, елки зеленые, — вроде обиделся Журавлев. — Не очень-то, вижу, глянутся вам мои слова. Эх, ребята вы ребята! Еще не знаете вы, сколько потов тут прольется, пока поднимется хлеб и вырастет.
Ничего больше не сказав, он закурил и пошел к вагончику, старательно обходя кустики подснежников. Готовясь к короткому времени роста, цветения и созревания, природа посылает вперед вот этих гонцов-разведчиков. Сгорая в холодных утренниках, они мужественно несут нелегкую свою службу. Потому, наверное, и нет милее этого простенького цветка…
— Ну что, детсад? — деловито предложил Антон. — Не спеть ли для начала какую-нибудь песенку? Надо же как-то отметить такой торжественный момент нашей молодой жизни. А, ребятушки?
Зачин на закрытии влаги выпало сделать Андрюшке и Пашке.
Пока Иван Михайлович ходил по пахоте, тут и там ковыряя землю носком сапога, ребята стояли у тракторов в напряжении, словно сейчас должно было произойти нечто необыкновенное. У Андрея шапка набекрень, глаза блестят. Наконец-то! Пашка, напротив, насуплен и испуган. Парень достаточно наслышан о том, что урожай всецело находится в руках сельского механизатора. Об этом не один раз на дню напоминает Журавлев. Но вот подошел Пашка вплотную к этой самой ответственности и боязно ему: а вдруг да оплошает он где, сделает не так, как полагается по древней хлеборобской науке. Эта боязливость сейчас проступает на скуластом конопатом Пашкином лице, она в темных глазах, прикрытых пухом бровей, в плотно сжатых губах…
