Сергей Григорьев - Кругосветка

— Блюдечки разные бывают: одно побольше, другое поменьше, — сказал Стенька с той улицы, явно переходя на мою сторону.

— Я видела у чиновницы, у вашей хозяйки, ужасно маленькие чашки, к ним блюдца синие с золотом, — поддержала меня и Маша, лукаво улыбаясь.

— Вот видите, блюдца бывают разные, а монеты все одного размера, — сказал я. — Разрешите продолжать рассказ…

— А ездил Батёк в гости за океан? — поинтересовался Стенька с той улицы.

— Как же… Только это долгая история… Глядите, скоро уж Ширчок.

— Ничего, расскажите хоть начало, а доскажет потом.

— Ну, чур, меня больше не перебивать… Положил Батёк монету с чайное блюдце в карман плисовых шаровар. Штаны широкие, а карман узенький. Едва влезла монета в карман. Попытал назад — не вытащишь!

— Ах! — воскликнула Маша и, высунув руки из-под пешковской хламиды, хлопнула в ладоши. — Достанется монета травкиной супруге!

— Нет, монета цела, у матери Батька в сундук хранится… Не перебивайте. Пошли певцы в боковушку за эстрадой в свое барахло обряжаться. А супруга Травкина уже дожидается: узлы вязать. Попробовал Батёк, а монету никак вынуть из штанов не может… Тут явилась у него блестящая идея: «Как, — подумал он, — монета, значит, достанется хозяйке?.. А сам я босой, в рваных штанах в гости должен ехать? Неприлично!» И пустился наш Батёк наутек. Как был: в сапогах с медными подковками, в бархатной безрукавке, в шароварах с позументом, в канаусовой рубашке с золотыми пуговками, а в кармане монета с большое чайное блюдце! По лестнице из трактира — вон! Да с базара — вниз по Панской.

— А я знаю, куда он побег, — похвастался Вася Шихобалов.

— Куда? Откуда ты можешь знать?

— Да ведь приезжий-то ему ясно дал знать: садись хоть нынче на любой пароход…

— Верно! Ох, и догадливый ты, Вася!.. Батёк с Панской прямо на берег, к Зевекинской конторке пароходов. Пароход «Миссисипи» дал уже третий свисток — отправляется вверх по Волге прямым рейсом за океан. Река Миссисипи — это подтвердит вам и Пешков — впадает в Волгу слева, повыше Костромы.

Все ребята, кроме Маши Цыганочки, дружно захохотали. Смех этот имел очевидную цель показать, что они все хорошо знают географию и что Миссисипи в Волгу не впадает.

Я умолк и надулся. Маша Цыганочка серьезно возразила:

— Нет, это был не «Миссисипи». Он за океан не ходит. Батёк на «Флориду» сел. Он мне сам говорил.

— Мне тоже сдается, — подтвердил Пешков, — что ты, Преподобный, запамятовал. Батёк отправился за океан именно на «Флориде».

— Пусть будет «Флорида»… Она уже отдала чалки. Батёк не растерялся, ударил с разбегу каблуками — гоп, сделал сальто-мортале…

— Ах! — испугалась Маша и закрыла двумя ложками глаза.

— Ничего… не бойся!.. Батёк как ни в чем не бывало стал ногами на палубу. Поехал…

— Поехал?.. И котелок с ним. В чем уху варить будем? — спросил Абзац.

— Да-а, жаль, — протянул Пешков печально. — Ну, в крайнем случае мы можем поступить так: выдолбим арбуз и в нем сварим уху. Я неоднократно это делал… Ничего не попишешь, если нет котелка!

Глава пятая

Тут мне пришлось прервать рассказ о том, как Батёк ездил за океан. Перевозный пароход дал короткий свисток — знак лодкам отцепляться. Мы отдали чалку сели в весла и взяли за перевал к Аннаевской косе.

Перевалив на луговую сторону Волги, мы пошли бечевой вдоль косы. Поставили «дерево», то есть мачту, а на ее верхушке продели в кольцо бечеву. Конец бечевы я закрепил на левую утку около себя на корме, чтобы в случае чего отдать бечеву; к тому же натянутая от мачты к корме бечева служит вантой и не дает согнуться мачте. Не успели мы наладить бечеву, как четверо мальчишек засучили штаны выше колен — и в воду. Лямок из холста у нас не было. Козан снял штаны, аккуратно сложил из них подушечку, сделал петлю из конца бечевы и надел ее через плечо, подложив штаны, чтобы не натирало. Он непременно хотел быть «закоперщиком», хотя Абзац — выше ростом и сильнее — оспаривал у него эту честь.

— Ладно, — пригрозил Абзац, — устанешь тянуть, сам будешь просить, а я лямку не надену…

— И не подумаю просить, — ответил Козан. Бечева натянулась. Вася, Абзац и Стенька припряглись к Козану и зашагали по заплесу.

Мы с Машей сидели рядом на ближней к корме поперечной скамье. Пешков правил. Все трое думали о Батьке. Маша Цыганочка первая выдала свою думу:

— На сапожки с набором нас сменял!

— Не в сапожках суть, — возразил я. — Он матери побоялся. Она с него шкуру спустит, если его Травкин прогонит. Батёк в воскресенье рубль, а то и три домой приносит. Шутка сказать — в месяц десять целковых!

А она, хоть и кричит басом, «сердечная», работать не может. Батёк пуще всего боится, что она от сердца в одночасье помрет. Она его лупит, а он кричит: «Мамага, не бей меня! Тебе вредно! Пожалей свое сердце!» Не вернись он завтра, она от волнения, пожалуй, помрет… Вот он потому и остался.

— Сильно преувеличено, — сердито возразил Пешков. — Пьет она, это ей вреднее. Все, что ни принесет

Батёк, пропивает.

— А монета? — лукаво спросила Цыганочка. — Монета-то у ней в сундуке?

— Да, монета цела, — уверенно подтвердил я.

— Не в рублях дело, — продолжал Пешков. — Что такое деньги? Прибавь справа два нуля — из рубля станет сотня, три нуля — тысяча. А рубль рублем и остался. Батька не деньги держат, не безрукавка. Хотя, между прочим, и наряд для артиста не пустое дело. Все равно что мундир для генерала… Я мальчишкой увидал в первый раз в цирке клоуна. Левая штанина у него была голубая, правая — желтая, рукава — наоборот: правый — голубой, левый — желтый. На груди вышита черная кошка, на спине — муругий бык. А на голове островерхий колпак. Я как увидел его, тут же решил стать клоуном. Думаю, подожду, когда он выйдет, и попрошу: «Возьмите меня в ученики!» Ждал, ждал на улице у дверей. Не выходит и не выходит. Разные люди выходят, а клоуна нет. Уж и лампы гасят. Я спрашиваю: «Когда же выйдет клоун?» — «А зачем он тебе?» — «Мне надо ему важное слово сказать». — «А ты его знаешь?» — «Ну еще бы, первый друг». — «Как же ты его не признал? Он сейчас мимо тебя прошел». А прошел мимо меня какой-то неприметный человек в черном пальто, на голове котелок, и не взглянул на меня, скучный, угрюмый…

Маша весело рассмеялась:

— Ах, Алексей Максимович, вы обмишурились! Он для того и котелок на голову надел, чтобы не узнали. Увидал — мальчик идет. Дай-ка я его насмешу, вместо шляпы котелок надену!.. А у нас вот и Батька нет и котелка нет.

Цыганочка проговорила это с такой душевностью, что я опешил, да и Пешков не решился ей объяснить, что на голове у клоуна был надет не чугунный котелок, а твердая фетровая шляпа, только напоминающая настоящий котелок, откуда и название.

— Дело не в котелке, — заговорил снова Пешков, — и не в том, что я не стал клоуном. Артист живет в искусстве, в работе живет, а вышел на улицу — ему скучно, тоска.

— Я вырасту и стану тоже артисткой. Они и на улице очень нарядные ходят. У нас в доме Агарева живет. Выйдет утром в Струковский сад гулять в кружевном платье… Все в дырочках, и зонтик кружевной, и шляпа… Ах! С нее все барыни фасон берут!

Маша мечтательно помолчала и спросила:

— Алексей Максимович, вот вы в цирки ходите. Ну, есть клоуны, а клоунады бывают?

— Гм, кха, клоунады?! Бывают!

— Вот я сделаюсь клоунадой и буду уходить из цирка не так — в простое одевшись, а переоденусь еще шикарней — вся в клетку.

— Такой клоунады губернатор не позволит.

— Еще как позволит! Барыни будут с меня фасонь брать…

Ночь близилась. Бледное солнце не зарумянилось и на закате. И закат не пылал, а, напротив, густо засинел. Только в зените небо чуть закраснелось.

Аннаевская коса длинна. Сначала наши бурлаки тянули дружно, потом по одному начали отлынивать. Козан, добровольно надев на себя петлю, упорно шагал, натягивая бечеву. Следы его в мокром песке заплёса делались все глубже.

— Хороший у нас движок, — сказала Маша, — а его все бросили.

— Ничего, дотянет: верхушка косы близко, — ответил Алексей Максимович. — Надо брать на перевал.

Вдруг наши бурлаки, что-то заметив впереди, разом принажали и начали усердно тянуть, шагая в ногу. Лодка пошла быстрее.

Приверх Аннаевской косы — вот он. С приверха Волга начала брать песок, и берег тут приярист. Над обрывом одиноко сидел какой-то человек. Сумерки сгустились.

Одинокий человек сидел, опустив непомерно большую голову на руки, уставленные на колени, в позе сосредоточенной задумчивости, что очень шло к вечернему пейзажу.