Илья Бражнин - Прыжок
Без перемен было и в последующие дни. Джега ходил хмурый, ушедший в себя.
А кругом весенняя дребезжащая неразбериха. После студеных и сладких ночей утренники были еще крепки и колючи, но к полудню солнышко уже припекало изрядно. Почки лопались и дышали сладкой одурью. Все вокруг наливалось крепким соком, брызгало молодым вином.
Джега с эти дни точно бешеницы дурманной нанюхался.
— Что за чертовщина! И раньше вёсны бывали двадцать четвертая ведь уже приходит, а такой жеребячьей истории еще не случалось.
Пробовал головой взять: «Ну, почки, ну, земля талая, ну ветер свежий, закаты там, что ли. Так ведь чего же в этом особенного. Ведь этого и летом и осенью хоть отбавляй! Почему же теперь разомлел, размяк, как окунь в ухе! Тьфу… нечего сказать — хорош работничек, краса и гордость русской революции, комсомолец с девятнадцатого года — томлением духа занимается». Усмехнулся, зашагал крупней. Стряхнул угар. Два дня голова на месте была. Потом опять свихнулась и из-за малости, из-за пичуги.
Два воробья, шало мотаясь по воздуху друг за другом, промелькнули мимо носа. Проводил их глазами, постоял, следя за их кувырками, и почуял, как снова подымается в голове туман, а в груди стукотня докучливая.
Как-то рассказал Петьке. Тот пожевал губами, свистнул.
— Понял. Осложнения на почве весенних переживании. Случаются такие истории, хоть тебе как будто и не пристало. Ежели смотреть в корень, так тут такая штука получается: либо ты перегрузился, и в таком разе тебе срочно уезжать нужно проветриться недели на две, скажем; либо тут женотдел замешан, — тогда, пожалуй, тоже улепетывать надо, либо уже безоговорочно прилепиться к предмету своей страсти. Окончательную резолюцию вырабатывай, брат, сам — тебе виднее.
Джега, тяжело отдуваясь, откликнулся:
— В том-то и заковыка, что нет этой резолюции. Запутался. Такая мешанина получилась — ни проглотить ни выплюнуть.
Шли бульварами. Петька раздувал свой кузнечный мех под полушубком, покрякивая тянул в обе ноздри густой почечный запах. Джега шел подле него молчаливый, затихший. Не доходя до деревянной калитки, ведшей с бульвара на улицу, Джега вдруг схватил Петьку за руку:
— Стой, Петро. Штука! А ежели и впрямь женотдел! Ну-ка. Постой… Подожди тут.
Быстро зашагал Джега по отуманенным весенними сумерками улицам.
— Узнаю. Неужели впрямь этаким дурнем обернулся?
Твердо ступил на крыльцо зеленого домика. Вошел в полутемную переднюю. Из соседней комнаты дверь открылась — на пороге Юлочка.
— Ты..
— Я…
А потом молчанье, дрожью и ожиданием пронизанное. И вдруг встрепенулась.
— Ах! Это вы, Джега? Я думала — Гриша. Темно здесь. Вы к Грише?
— К вам.
— Ко мне? Рада, хоть вы и не очень любезны были со мной в последний раз. Но у вас это, кажется, в порядке вещей. Ну, что же вы стоите? Раз пришли, так уж проходите. — Шагнул следом за Юлочкой через порог, оглянулся вокруг. Комнатка с ореховую скорлупу и вся пронизана тонким ароматом духов. Белая кровать, белый столик с большим зеркалом. В белой рамке гравюра девушки, дугой изогнувшей розовую спину. Стоял посредине, не выпуская ни портфеля ни шапки. Осматривался внимательно.
— Вот вы какая, значит!
— Да, такая. Увы, такая. А вы вот такой!
Стала, неуклюже сгорбившись, передразнивая его, засмеялась. И он засмеялся.
— Такой, как-раз такой. Ну, прощайте, не то. Я ведь приврал. К Григорию пришел.
Потухла сразу. Смешалась.
— Постойте… Гриша вероятно… сейчас придет…
— Нет, чего там…
Неловко тряхнул белую мягкую руку. Поцарапал себе ладонь острыми ее ногтями. Удивился блеску этих ногтей. Ушел. Проходя по улице мимо окна, увидел тонкую застекленную фигурку. Вспомнил картинку на стене в белой рамке. Отвернулся.
Быстро прошел на бульвар. Нашел Петьку на скамейке. Сел рядом, отдуваясь точно после тяжелой работы. Петька глаза скосил.
— Ну, как женотдел?
Повел плечами Джега, шапку на нос надвинул.
— А кто его знает? Кажись, нет.
Петька, охватив его плечи своими лапищами, тиснул дружески, пробасил над ухом:
— То-то нет, смотри, друже, не засыпься. А я, брат, завтра думаю погулять, благо праздник, потоптать поля, пощупать землицу талую. Айда со мной, стряхнешься!
Джега головой помотал.
— Нет, не выйдет.
— Ну, не выйдет, так не выйдет. Я уж один тогда.
Назавтра рано утром Петька, захватив суковатую палку, махнул за город. День был праздничный. Петька, не торопясь, брел пустынными улицами.
Прошел сперва по бульвару, но дорожки бульварные скоро надоели, тогда перемахнул перила и сбежал по крутому угору к реке. Глянул… ширь… ширь какая. Вода — стекло, а по стеклу ползут зеленовато-синими леденцами льдины. Схватил булыжник в пуд. Разбил водяной хрусталь. Присел на камне. Меж камней зеленый пух молодой травы. Тронул травинку, погладил.
— Молодец! Дуй! Пробивайся! Камни — не помеха! Крепче будешь!
Пошел берегом. Час шел. За город выбрел. Река широченным морским рукавом уходит вдаль — с розовой закраиной небесной сходится. От реки поле в сизую темную полосу упирается. Конца-краю нет. Пошел крошить землю трухлую. Идет — поет. Уходил в глине сапоги и брюки выше колен. Нагнал истомы в тело, устали сладкой.
Дома сунулся по углам — ни крохи. Залез в куртку, выпотрошил горстку мусору — крошек хлебных, пороху табачного. Посмотрел, прищурясь — не то в рот положить, не то в корью ножку свернуть, не то в лоханку бросить — для всего гоже. Свернул козью ножку, запалил. На подоконник сел. Сидел, покуривал, в дали румяные сквозь кружево берез глядел. Навонял хлебом жженным на целый квартал. Метнул окурок на двор, сам следом прыгнул. Вышел за ворота, побрел вдоль улицы. На огонек к Степе Печерскому — заводскому культкомщику закатился.
Степа сидит, с примусом орудует — на столе колбаса в бумажке, хлеба краюха, огурец соленый.
— Здорово, рожа!
Оглянулся Степа:
— А, Чубарь, здравствуй. Будь другом, слетай за водой на кухню.
— Есть такое дело.
Взял чайник. На кухню ввалился. У крана Сенька-семилетка в красном галстуке важно сандалит рот зубной щеткой. Весь в порошке уходился: на сапогах рыжих и то белая пороша. Увидал Петьку, улыбнулся белым ртом, бросил щетку и, прожевывая на ходу порошок, скатился с табуретки к Петьке. Петька стал, руки вверх поднял, стоит смирно. Сенька-ловкач — мигом цапнул одной рукой за кушак, другой за плечо — сел на плечи, за руку схватился, ноги уже на плечах. Поднялся, хлоп по ладошке Петькиной руки — добрался.
Теперь Петька должен его на четвереньках вокруг стола кухонного обвозить, мельницу Сенькой над головой сделать и выжать три раза одной рукой, а Сенька будет на ладони лежать, как деревянный.
Хохоток в кухне, возня. Из корридора Степа вопит:
— Эй, Чубарь!
Петька шлепнул в последний раз Сеньку по ляжке — и вон. Степа поставил чайник на примус. Петька к колбасе подсел.
— Жена в бегах?
— Вечер спайки у них сегодня. С докладом выступает.
— Дельно. А я, брат, сегодня день сгубил, благо праздник. Промаячил по полям, за чортом гонялся. Загнал, его к попу Адриану, живоцерковнику, в огород. Вот теперь склока получится у них с попом.
Заржал. Ударил Степу по худой костлявой коленке, тиснул за плечи, тот только пискнул. Потрепав еще малость щуплого предкульткома, сгинул Петька в вечерней тьме.
К Нинке зашел — нет никого. Посмотрел — опять на столах завал. Оставил записку:
«Комиссия Губздрава, осмотрев занимаемую вами дыру, нашла ее в антисанитарном состоянии и постановила оштрафовать вас на три папиросы „Совет“, кои и забираю с собой.
Предкомиссии: П. Чубаров.
Член комиссии: Он же.
Секретарь: Опять же он».
Забрав папиросы и закурив тут же одну из них, Петька снова вышел на улицу, постоял с минуту, раздумывая, и завернул на Боровую к Джеге. Но визит не состоялся. Пройдя сенцы и заглянув в джегину комнату, увидел он хозяина, в мрачном молчании сидящего у стола, и было в его молчаливой фигуре что-то, что удержало Петьку за порогом. Почесав в раздумье переносицу, направился Петька темными улицами к дому, шагая широкой твердой поступью, какой ходят крепкие, здоровые люди.
У Джеги этот воскресный день иначе обернулся.
Не любил Джега праздников. Зря они в календарь затесались. Каждый красной дырой торчит. Напирает человек грудью на работу, крошит камень будней. Повизгивает деловито цепь дней, звенит пружина натуги человечьей, слова крылятся, месиво кислое, крепкое всходит в квашне дня, того гляди разворотит квашню, растечется по всей земле.
И вдруг, ни к селу ни к городу, — стой. Спадает тесто кислой тряпкой вниз. Скрипя, мертвеет шестидневная шестерня. Тухнут заводские глаза, проваливаются, зияют мрачными дырами. Люди топорщатся в необычных одеждах и необычно сереют. Тяжелым жерновом повисает праздничный день на гибкой, жилистой шее других спорых, шумливых дней недели.
