Лев Правдин - Океан Бурь. Книга первая
— Мальчик. Наследник тебе.
Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:
— Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты мне тут что говоришь…
И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.
Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела:
— Ох и крученый ты человек, Христос с тобой!..
Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху, в своей мастерской, ходит отец. Конечно, он уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжко его осуждение. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.
Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Валя заранее знала, как ей сейчас попадет, и не ждала пощады, и все, что она услыхала, уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей одержимостью коллекционера, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну, это уж легче.
Но вот наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и всегда чуть насмешливый тенорок отца, заставляя примолкнуть расходившуюся старуху.
Валя задумалась, сидя у окна, у самого берега белой ночи, и уже не слушала больше, о чем там гудит Еления… Но все-таки она допекла своего собеседника, и в его голосе зазвучали угрожающие раскаты: «Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит!..»
Она сжалась и окаменела, как будто это к ней относятся грозные слова отца и он сейчас войдет сюда для отцовского суда над непокорной дочерью.
Тишина, и в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.
Валя бросилась к нему.
— Ну что ты, что ты… — зашептала она, склоняясь над постелью… — Ты не бойся, ты не один и я не одна. Нас двое. Нам не страшно…
Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.
— Нас не напугаешь, хоть кто приди, мы не боимся…
Тишина и тихие шаги, и шепот отца у двери:
— Валя. Не спишь?
— Нет.
— Он у тебя чего?
Вошел отец.
— Не знаю. Плачет.
Вале показалось, будто отец задохнулся и громко всхлипнул. Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие, шершавые ладони спустились на ее щеки, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим руками и соединились под ее ладонями, державшими сына.
Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.
— Ого какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.
Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:
— А сама чего плачешь?
— Разве я знаю. Плачу и все.
— Как назовем?
— А я уже назвала: Володька!
— Володька! — Теперь уже не скрывая своего волнения, отец всхлипывал и, ладонью вытирая слезы, повторял: — Володька! За это спасибо, дочка. А остальное все забудь…
— Да я уже забыла…
Уложив ребенка, они долго сидели и все говорили о том, как они теперь начнут новую жизнь, хотя каждый знал, что человек не властен забыть прошлое. Все, что кажется прочно похороненным, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.
Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Весь этот мир помещался в двух комнатах: в первой жила сама. Тут все было очень чисто и домовито. Стены от пола до потолка увешаны старинными малеевскими набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими тканными из цветной, черной и оранжевой шерсти полосами. Над кроватью висел ковер, изготовленный в нарышкинской мастерской, на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.
Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Выдумал название и повторяет. Темница. У каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там в сенях расстучался к ночи? Ох, все мудрит чего-то…
В самом деле, из сеней доносилось негромкое постукивание и шорох, словно дятел долбит. Хотела выйти посмотреть, да лень вставать — подумала и тут же заснула.
Проснулась она оттого, что хлопнула дверь в ее комнате. Она вскочила с постели, накинула халат, растрепанная и заспанная. В комнате стоял полумрак, плотные занавеси на окнах светились и слегка, пламенели от стыдливой утренней зорьки.
Решив, что все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол, и она замерла. Вот теперь уж ясно, что она еще не проснулась: то, что, она увидела, может быть только во сне.
Посреди стола, широко раскинув крылья, стоял «Лебеденочек».
Она осторожно, словно боясь вспугнуть величавую птицу, подкралась к столу. Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек.
Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не зная, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи еще есть что-то неловкое, детское, но уже проступает в ней благородная и стыдливая гордость возмужания.
Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их быстрым и плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. И он ждал своего часа. И вот дождался. Широко распахнул крылья, взмахнул ими и, услыхав свист рассекаемого воздуха, затрепетал от восторга каждым пером, и тут же почувствовал прочную упругость под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, приподняв тело, такое легкое и очень послушное. Еще толчок — и он полетит.
Вот в этот момент и увидел мастер своего лебеденочка.
Забыв обо всем на свете, Елена Карповна осторожно, кончиками пальцев, прикоснулась к скульптуре.
Да, чудесная, строгая работа. Сын говорит: мороз по спине идет, когда смотришь. Все живет и трепещет и заставляет забывать о дереве, из которого мастер все это сделал. Вот эти перышки на груди — разве это дерево? Это пух, взъерошенный ветерком. А наполненные воздухом и напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий? А глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоре-вое небо!
Красота. Если бы даже только одной красотой была отмечена скульптура, то этого уже довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.
Собираясь на работу, Елена Карповна разглядывала «Лебеденочка» со всех сторон. Вот так соединить в одно целое по-детски примитивную манеру старых мастеров с искуснейшей лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли под силу только великому мастеру.
С трудом оторвавшись от дорогого подарка, Елена Карповна вспомнила, что надо идти на работу. Она любила платья, сшитые из серого холста. По вороту на груди и на рукавах она сама красками наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:
— Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!
В сенях ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли мелкие стружки на полу около парадной двери. Над дверью была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова, внуку Владимиру Вечканову завещан сей дом».
Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания. В платье из серого холста и такой же панамке на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно постояла перед завещательной записью. Так же торжественно и с тем же выражением строгой умиленности она выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.
Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто ей не верил, все были убеждены, что наступило лето.
Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и голубое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо ребенка и ликующе напевала одну только фразу:
