Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
— Ну, что? — спросилъ хозяинъ.
Я сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній.
— А тѣло? Вѣдь, кажется, живое? — спросилъ онъ, заглядывая мнѣ въ глаза, какъ страстный художникъ, желающій угадать затаенное мнѣніе строгаго критика.
— Да… гдѣ вы добыли такую роскошную натуру? — спросилъ я.
Хозяинъ какъ-то неопредѣленно повертѣлъ рукой въ воздухѣ около лба.
— Фантазія, фантазія, mon cher! — проговорилъ онъ. — Юное воображеніе создаю!.. Подсказали воспоминанія… Кое-что добавилъ отъ себя…
— Воображеніе у васъ очень вѣрно природѣ,- замѣтилъ я. — Мнѣ остается только удивляться, когда у васъ хватаетъ времени на искусство при массѣ вашихъ сухихъ практическихъ занятій.
— А! Вѣдь я это долго работалъ, урывками, минутами. Это мой отдыхъ! Полчаса, часъ въ день — вотъ и весь отдыхъ! — говорилъ хозяинъ, вздыхая, какъ человѣкъ, сильно занятый и сожалѣющій о недостаткѣ свободнаго времени. — Вы курите?
— Если позволите!
— О, пожалуйста, пожалуйста!
Онъ подалъ мнѣ папиросы и спички.
— Такъ хорошо?
— Очень хорошо!
— А ваши замѣчанія я приму къ свѣдѣнію! Вы правы, что драпировокъ слишкомъ много и потому мало воздуха. Теперь я понимаю, отчего мнѣ все казалось, что это нѣсколько тяжеловато… Да, да, вотъ тутъ убавить драпировки, просвѣтъ сдѣлать… Это правда…
Онъ смолкъ и залюбовался своею картиною;
— А я пріѣхалъ къ вамъ не безъ цѣли, — сказалъ я. — Есть дѣло.
— Недобрый человѣкъ: безъ дѣла и не заглянулъ бы? — любезно замѣтилъ хозяинъ. — Но все же радъ, что хоть дѣло привело васъ сюда!
— Мнѣ хотѣлось бы узнать нѣкоторыя подробности объ имѣніи наслѣдниковъ Миклашевскихъ, — сказалъ я.
Алексѣй Николаевичъ сдѣлалъ серьезное лицо дѣлового человѣка.
— Да, это дѣло не заслушано еще въ судѣ… Тяжба тамъ, — сказалъ онъ.
— Тяжба? — спросилъ я.
— Да… Кто-то изъ нихъ что-то тамъ оспариваетъ, — отвѣтилъ онъ, смотря на меня уже съ недоумѣніемъ.
— А я и не зналъ, что у Миклашевскихъ идетъ дѣло въ судѣ…
— Да, братъ, кажется, что-то говорилъ, что это въ его отдѣленіи, — сказалъ хозяинъ. — Миклашевскіе или Малышевы… помню что-то такое…
— Нѣтъ, вы, вѣроятно, спутали фамилію… Имѣніе Миклашевскихъ заложено у васъ въ банкѣ…
— А, да, да, да! — перебилъ меня хозяинъ. — Они его выкупаютъ… просили, чтобы не въ очередь…
— Нѣтъ, оно назначено въ продажу, — сказалъ я.
— Въ продажу?.. — съ недоумѣвающимъ видомъ повторилъ онъ. — Ну да, сперва они хотѣли выкупить, а потомъ увидали, что не стоитъ, такъ какъ имѣніе дрянь, и рѣшили продать его… Да, да, въ продажу оно назначено.
— Мнѣ поручили купить его, — сказалъ я.
— Да? Что-жъ, и прекрасно, покупайте? Пріѣзжайте въ правленіе. Тамъ вамъ все скажутъ.
Какъ я ни добивался, я ничего не узналъ отъ Алексѣя Николаевича относительно имѣнія Миклашевскихъ. Онъ не зналъ ни о какихъ обезцѣнивающихъ это имѣніе контрактахъ и арендахъ, ни о какихъ препирательствахъ по поводу этого имѣнія между наслѣдниками, ни о чемъ, что онъ, повидимому, долженъ бы былъ знать, какъ членъ правленія банка, гдѣ это имѣніе дѣлало не мало хлопотъ и возбуждало много переписки въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ.
Другой разъ случай привелъ меня опять къ Алексѣю Николаевичу. Я былъ избранъ въ одномъ благотворительпомъ обществѣ въ попечители богадѣльни, въ которой и Алексѣй Николаевичъ былъ тоже попечителемъ. Я попалъ къ Алексѣю Николаевичу въ его пріемный день. Входя въ пріемную комнату, я засталъ съ десятокъ просителей, стоявшихъ смиренно у стѣны. Алексѣй Николаевичъ въ военной генеральской формѣ съ серьезнымъ и дѣловымъ видомъ говорилъ съ каждымъ по очереди. Онъ былъ неузнаваемъ: его осанка была важна, лицо было строго, голосъ довольно суровъ и отрывистъ.
— Bonjour! — проговорилъ онъ, увидѣвъ меня. — Пройдите въ мой рабочій кабинетъ, я сейчасъ кончу.
Я прошелъ въ кабинетъ. Тамъ теперь стояла на мольбертѣ новая картина: изгнаніе Евы и Адама изъ рая. Картина была только-что начата. Я усѣлся передъ нею и закурилъ папиросу, изъ пріемной раздавался голосъ Алексѣя Николаевича:
— Обратитесь къ секретарю! Я-съ этимъ не занимаюсь, это возложено на секретаря нашего комитета. Онъ вамъ сдѣлаетъ, что нужно… Да, не могу-съ, не могу, это тамъ все дѣлается по порядку, на основаніи правилъ и циркуляровъ нашего общества… У насъ уставъ и нужно дѣйствовать сообразно съ нимъ… Прочтите уставъ и вы увидите, что можно и чего нельзя…
Въ этомъ родѣ фразы сыпались съ устъ Алексѣя Николаевича передъ каждымъ просителемъ. Сидя въ кабинетѣ, я слышалъ, кромѣ его рѣчей, какой-то неясный шорохъ за драпировкой, и мнѣ показалось, что она шевелится. Наконецъ, хозяинъ вошелъ въ кабинетъ.
— Вы не повѣрите, до чего меня утомляютъ эти пріемные дни, — сказалъ онъ, разстегивая сюртукъ и тяжело вздыхая. — Всѣ идутъ ко мнѣ, точно я Богъ всемогущій, и по тому, и по другому дѣлу… Вѣдь понимаете, у меня столько дѣлъ, столько дѣлъ на рукахъ… Не могу же я разорваться…
— Да, вы, кажется, состоите членомъ столькихъ учрежденій? — спросилъ я.
— Ахъ, членъ семидесяти комиссій, обществъ, клубовъ, собраній и еще чего-то, — весело засмѣялся онъ, закуривая папиросу. — Нѣтъ, право же, это мнѣ надоѣло! Дайте мнѣ отдохнуть, дайте духъ перевести!.. Вотъ взгляните!
Онъ указалъ на груду печатныхъ листовъ.
— Что это?
— Повѣстки и приглашенія на общія собранія, засѣданія, обѣды и ужины, — пояснилъ онъ. — Я-съ, батенька, въ трехъ комиссіяхъ предсѣдательствую, въ двухъ распорядительныхъ комитетахъ состою членомъ, въ пяти благотворительныхъ обществахъ состою попечителемъ, гдѣ-то кого-то ревизую… А la fin des fins я не знаю иногда, куда ѣхать, и потому не ѣду никуда. Это вѣдь, наконецъ, утомительно, невыносимо!
Онъ походилъ по комнатѣ.
— А вы обратили вниманіе на мою новую раббту? — спросилъ онъ, спустя минуту.
— Какъ же! Смотрѣлъ все время! — отвѣтилъ я. — Граціозная вещь выйдетъ.
— Да? — весело проговорилъ онъ. — Мнѣ тоже казалось! Немного во французскомъ вкусѣ. Это мнѣ, кажется, удается. Досадно только, что приходится часто отрываться… Я, право… какъ бы это сказать… J'ai manqué ma vocation. Mon fort, t'est la peinture, а я, какъ видите-съ, членъ, членъ… и больше ничего…
— Кстати о членствѣ. Я выбранъ вашимъ товарищемъ по попечительству въ Воздвиженской богадѣльнѣ,- сказалъ я.
— Право? C'est charmant, c'est charmant! — обрадовался онъ и даже пожалъ мнѣ очень крѣпко руку. — Такъ вы уже дѣлайте, голубчикъ, что тамъ надо! Я былъ тамъ разъ, старики эти и старухи такая ветошь. Маѳусаилы какіе-то; какія-то тряпки на всѣхъ, пахнетъ чѣмъ-то такимъ… чортъ знаетъ, чѣмъ пахнетъ… Это отлично, что теперь вы тамъ… Это, знаете, все провѣтрить надо, вычистить… Чисто Авгіевы конюшни… Да, кстати, вы, пожалуйста, осторожнѣе дѣйствуйте, меня уже наказали тамъ…
— Какъ такъ? — спросилъ я.
— Да кто-то укралъ тамъ что-то, а можетъ-быть, и не укралъ вовсе. Que sais-je? Знаю только, что сказали, что украли и что я долженъ пополнить что-то. Ну, я далъ тамъ сколько-то, пополняли, но вѣдь это непріятно, это разорительно… Такъ вы осторожнѣе съ этими, какъ ихъ тамъ зовутъ, экономами, что ли…
— А развѣ это экономъ укралъ?
— Да я не знаю, кто: экономъ, экономка, смотритель, сторожъ… Украли просто что-то и нужно было уплатить — отъ и все… Ну, да все это глупости. Люди хотятъ ѣсть — вотъ и все… Я возвращаюсь опять въ своей картинѣ. Какъ вы думаете, не сухъ ли будетъ пейзажъ? Не голо ли? Я боялся опять загромоздить аксессуарами главную группу… Вы мнѣ тогда задали головомойку за драпировки!.. Мнѣ кажется, тутъ важнѣе всего прозрачный южный воздухъ, теплота освѣщенія… Кстати, вы не повѣрите, до чего тяжело писать при нашемъ воздухѣ, при нашихъ вѣчныхъ сумеркахъ… Вотъ ужъ истинно несчастная мысль построить здѣсь, въ этой Ингерманландіи столицу… Я часто думаю, насколько бы мы ушли впередъ, если бы тогда была взята не Ингерманландія, а Константинополь… Босфоръ, близость Греціи, синее небо юга… А! теперь трудно и представить, куда бы мы ушли тамъ…
Я опять ничего не могъ добиться у него по дѣлу попечительства надъ богадѣльней.
— Видѣли-съ, сударь? — съ таинственной улыбочкой спросилъ меня камердинеръ, когда я вышелъ отъ генерала.
— Что? — спросилъ я.
— Картину-то.
— Видѣлъ!
— А жидовку показывали-съ?
— Какую жидовку?
— А съ которой праматерь-то рисуютъ…
— Нѣтъ, не видалъ.
Старикъ покачалъ головой.
— За драпировку, вѣрно, спрятали! — соображалъ онъ. — Прячутъ-съ! Все говорятъ: это я изъ головы! А чего изъ головы, когда каждый день, въ самомъ, то-есть, растерзанномъ видѣ жидовка передъ нимъ сидитъ. Баловство какое завелось! И какой-то баринъ еще ѣздитъ, тоже на нее смотритъ да подрисовываетъ. Деньги ему за это платятъ. А срамота одна! Совсѣмъ не барское дѣло, голую бабу у себя въ кабинетѣ по цѣлымъ часамъ держать…
