Елена Серебровская - Братья с тобой
— Вы не пережили, вот и не верите, — затараторила соседка. — Свой своего признаёт, кровь сильнее всего. Они не разбирают, какие там русские, у них это из рода в род идет. А мне даже очень понятно. Мне кто ближе будет, русский, или там армянин, или еврей? Русский, конечно. Это у всех так.
— Неправильно! — Маша уже закипала, еле сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего малознакомой женщине. — Белые, белогвардейцы, они же русские были? Так что́ — они мне ближе, чем этот старик туркмен? Или чем любой большевик — еврей, армянин, кто угодно?
— Машенька у нас любит политические проблемы решать, — сказала примирительно Екатерина Митрофановна. — Но мне лично — не до политических дискуссий. Очень у вас жарко в Ашхабаде, дышать невозможно…
— Не будем спорить, — подхватила соседка. — Но доверять чересчур я не советую. Надо всегда быть настороже.
Маша встала из-за стола, поблагодарила хозяйку и покинула беседку. Вышла за калитку и остановилась, окидывая взглядом тихий переулок.
Высокие дувалы закрывали от нескромных взглядов всё, что делалось во дворах. Домики стояли в глубине, в садах. За дувалом напротив курился легкий дымок — наверно, ставили самовар. Туркменка торопливо пронесла железное ведро с углями — мангал.
Здесь всё было не так как в России, как, например, у краснощекой Клавы под Смоленском.
Аул начинался справа, за садиком Марты Сергеевны. Дувалов там не было, и дворики были открыты. Домишки стояли небеленые, цвета глины. Мычал привязанный к тутовому дереву теленок. Туркменская семья собралась ужинать неподалеку от тамдыра — крупой глиняной печки. Туркменка в длинном красном платье ловким движеньем бросала в верхнее отверстие тамдыра сырые лепешки, прилепляя их к раскаленным внутренним стенкам глиняной печки. Потом женщина быстро вынимала готовые ароматные лепешки и несла их туда, где сидели ее муж и дети, дожидаясь еды. На маленькой скатерти, разостланной прямо на земле, стояла большая миска с чалом — простоквашей из верблюжьего молока.
Туркменка делала свое дело молча, сосредоточенно. Но от ее по-птичьи зоркого глаза не укрылась печальная женщина, вышедшая постоять на улице. Туркменка сразу заметила, что русской месяца через три рожать. На какую-то минуту она отошла к дороге, отделявшей аул от городского переулка, взглянула с любопытством и сочувствием на Машу и сказала:
— Баджи, муж пишет? Как Ленинград, фронт?
Откуда она знала, что Машин муж на фронте, в Ленинграде? Впрочем, чего не знают соседки друг о друге! Мог ли не тронуть Машу этот вопрос?
— Писем пока нет. На фронте по-прежнему, немцев всё еще не остановили. А Ленинград в порядке!
— Придет письмо, баджи, скоро!
Сказав это, она поспешила к своей печке. «Баджи» — значит сестра. Сестра, подруга. Это была подруга. Вопрос подруги. Утешение подруги. Как только не стыдно соседке Марты Сергеевны: ведь она знает этих людей десяток лет — и до сих пор относится к ним так несправедливо!
Аделаида Петровна говорила о туркменах пугливо оглядываясь. Она приходила не раз и не могла удержаться от разговора на острую тему.
Со временем до Маши дошло, что Аделаида Петровна имеет наклонности ко всевозможным махинациям, к спекуляции. Монотонный быт обеспеченной домашней хозяйки не давал выхода ее кипучей энергии, а энергия, не направленная разумом, — дело небезопасное. Аделаида Петровна потихоньку спекулировала чем придется, — питьевой содой, лимонной кислотой, рисом, машинными, примусными и простыми иголками, катушками ниток, мотками цветного мулине, натуральным кофе и даже дефицитными лекарствами. Наивный муж ее, честнейший человек и бессребреник, был твердо уверен, что жена его бескорыстно заботится обо всех на свете. В глазах своих вынужденных покупателей, и русских и туркмен, Аделаида Петровна читала неприязнь. Она чувствовала это, и постепенно в душу ее стал проникать страх.
Ничего этого Маша при первых встречах не знала. Ей было нелегко отражать нападки Аделаиды Петровны, особенно когда разговор заходил о немцах. Нет, разные они тоже, — беда не в национальных особенностях, а в ядовитом влиянии, которое оказывает на немцев гитлеризм. Маша знала других — разных, но всё же других немцев!
Узнав в ранней юности Курта — коммуниста, солдата гражданской войны, Маша не сразу представила себе его противников. Цергибель, полицей-президент… Немецкие комсомольцы пели на улицах Берлина: «Мы не боимся банды Цергибеля! Дорогу дай — идет Рот фронт!» Цергибеля рисовали в газетах толстым и смешным. Но ведь не в его персоне был корень зла, которое сейчас расползлось по Германии, словно раковая опухоль, которое полезло дальше, на восток, на чужие земли…
Маша вспомнила немцев, работавших в годы первой пятилетки на машиностроительном заводе, при котором был ее фабзавуч. Однажды секретарь заводского комитета комсомола вызвал ее и спросил, верно ли, что она говорит по-немецки. Она подтвердила. Тогда секретарь сказал:
«К нам немцы приехали работать, а по-русски ни бельмеса не понимают. Возьмешь шефство над кем-нибудь из них, будешь учить».
Маша сомневалась в своих педагогических способностях, но отказаться не решилась. «Ничего, ты не робей, — сказал секретарь ей в напутствие. — Научи Фрица, он замечательный инструментальщик». Нового Машиного подшефного звали Фриц Барт.
И Маша стала учить. Ученик не понравился ей, хотя его и назвали в комитете «замечательным инструментальщиком». Это был человек лет сорока, в шерстяном вязаном жилете и мягких суконных туфлях. Он говорил вяло, не спеша, особого рвения не выказывал, но и не увиливал от занятий. Маша приходила точно, в один и тот же день и час каждую неделю. Она учила Фрица русскому языку примерно так же, как когда-то старая Елизавета Францевна учила ее немецкому, учила разговаривать на бытовые темы, читать газеты.
Жена иностранца всегда возилась в соседней комнате, что-нибудь стряпала или шила. Она встречала и провожала Машу натянутой улыбкой. Маша предлагала и ей позаниматься вместе с мужем, но фрау Барт всегда находила причину отклонить это предложение.
Фриц Барт был беспартийный. Он приехал в Советский Союз из-за заработка. Попытка Маши расспросить его о жизни у него на родине окончилась неудачей: Фриц был неразговорчив. Мысленно Маша сравнивала его с Куртом и не находила ничего общего, хотя были они одного возраста.
Ходить на эти уроки было не так уж приятно, если б не маленькая дочка Бартов — Минна. Девочка льнула к Маше, подходила и обнимала ее во время урока. Отец и мать были не слишком строги к ребенку, они любовались всем, что бы девочка ни делала и ни говорила. Минна была веселая, смешливая и ласковая. Маше показалось, что малышка сильно скучает одна взаперти: гулять ее водят редко, под предлогом того, что боятся инфекции. Неудивительно, что ребенок привязался к учительнице, которая сама совсем недавно вышла из поры детства. «Ихь хабе дихь герн, хаб дихь либ», — говорила Минна русской молоденькой гостье и обнимала ее за шею маленькими горячими ручками.
Изучать русский язык Фриц Барт был вынужден, — это требовалось ему для работы. Некоторые его товарищи имели настоящих учителей из школы и платили за уроки. Барт обратился к помощи общественных организаций, зная, что это будет бесплатно.
«Как бедно у вас одеваются», — сказала однажды Маше фрау Барт. Маша покраснела — тоже, еще критикуют! Бедно… «Что-то вы от своего богатства к нам, бедным, работать приехали», — подумала она, но сказать этого не решилась. Она стала объяснять немке значение пятилетнего плана, рассказывать о ближайших годах и о второй пятилетке, когда дело дойдет и до легкой промышленности. Немка слушала без интереса.
Маша никак не могла понять, что за люди эти Барты. Во время уроков разговор не раз заходил о политике. Фриц всегда пассивно соглашался с Машей, слушал, не спорил, молчал. Маша смотрела на него и думала: «Нет, этот немец не смог бы быть товарищем Курта!»
Дома Маша всегда рассказывала о своих уроках, о двух своих таких разных учениках — о профсоюзной активистке, заводской вахтерше тете Варе, которой она помогала повышать грамотность, и о немецком инструментальщике Фрице. Рассказывала и о маленькой Минне. «А ты приведи ее когда-нибудь к нам, — попросил однажды младший братишка Володя. — Я еще не видел маленьких детей, которые говорят по-немецки».
Володя был общий любимец в семье, отказать ему Маша не могла, и как-то после урока она привела девочку к себе домой. Фрау Барт разрешила это довольно охотно, — ребенок надоедал ей своими вопросами, непрерывной беготней по комнатам, просьбами пустить погулять во двор. Фрау Барт была лет на десять моложе мужа и не раз говорила при Маше, что у нее никогда не остается времени «для себя».
Минна с любопытством рассматривала людей, которые встречались на дороге. Увидев радиорупор на перекрестке и толпу школьников под ним, она попросила Машу остановиться послушать. Шла веселая детская передача, раздавались писклявые голоса малышей.
