Анатолий Калинин - Лунные ночи

Еремин не мог не удивиться, что на этот раз Семенов, открывая пленум, говорил и держался в президиуме как-то непохоже на себя, необычно. Он как будто чем-то был озабочен или смущен, а может быть, то и другое вместе. Во всяком случае, в голосе его, когда он говорил о наличии кворума членов обкома, и в движениях не слишком заметны были те уверенность и твердость, которые всегда его отличали. Присматриваясь к лицу Семенова и к его неуверенным жестам, Еремин сперва сочувственно подумал, что он, вероятно, болен. Но после того как Семенов сказал, что пленум созван, чтобы избрать первого секретаря обкома, и назвал фамилию товарища, которого Центральный Комитет рекомендовал на эту работу, — Тарасов, — все сразу разъяснилось.

Услышав эту фамилию, Еремин вспомнил, где он прежде видел этого человека с темными глазами и спокойными движениями, который теперь поднялся на трибуну и рассказывал членам обкома о своей предшествующей жизни. Это было на фронте, первый раз на Волге, а второй — уже в Венгрии, у озера Балатон. Михаил Андреевич Тарасов — так полностью звали этого человека — был членом Военного совета армии и дважды приезжал в полк, в который входила и рота Еремина. Как тогда Тарасов казался многим офицерам и солдатам чересчур молодым для члена Военного совета армии, генерала, так и теперь он, пожалуй, был все еще молод для первого секретаря обкома. Семенов был старше его лет на десять — двенадцать. Но Еремин слышал и знал по газетам о Тарасове, что после войны он уже работал первым секретарем обкома в Сибири и на Украине.

Теперь он стоял на трибуне и кратко рассказывал обо всем этом, и ни по его облику, ни тем более по манере держаться ни за что нельзя было предположить в нем недавнего генерала и человека не нового на руководящей работе. У Семенова, который сидел за столом президиума, была, пожалуй, более соответствующая этому внешность.

Признаться, члены обкома все же были немного разочарованы. Конечно, ничего нельзя было возразить против тех данных об этом человеке, которые они только что узнали, — данные говорили сами за себя, — но все ожидали чего-то большего. Это чувство не рассеялось и после того, как новый секретарь обкома, поднялся за стол президиума на то место, где до этого стоял Семенов.

Ожидали, что новый секретарь скажет сейчас для знакомства хорошую речь, осветит задачи. И, признаться, вместе со всеми был несколько разочарован и Еремин, когда Тарасов, очутившись за столом и оглядев членов обкома коротким взглядом, негромко сказал:

— Я думаю, товарищи, всем задачи ясны. Решения Пленума ЦК нам известны, совещаний проводилось немало. Очевидно, в новых совещаниях нет нужды. Прежде чем вам помочь, мне нужно познакомиться с областью. Но если у кого из вас есть неотложные дела, прошу ко мне. А сейчас, по-моему, самое правильное — разъехаться и работать. — И, бросив короткий взгляд на окна, он закончил: — Идет зима.

После некоторых колебаний Еремин все же решил пойти к новому секретарю. Конечно, не зная положения в области, он пока ничем существенным не сможет помочь району. Но был один вопрос — все тот же вопрос планирования на будущий год, — который не терпел больше отлагательств, и, если его не решить немедленно, сейчас, опять придется хозяйствовать целый год по старинке.

Кроме Тарасова в его кабинете находился еще один человек — немолодой, довольно грузный мужчина. Он сидел у окна, рядом, на подоконнике, лежала шляпа. Когда Еремин вошел, Тарасов и этот мужчина о чем-то разговаривали. Увидев Еремина, они прекратили разговор. Тарасов, слегка сощурив глаза, всматривался в подходившего Еремина.

Еремин решил не напоминать ему об их встречах на фронте: мало ли с кем тогда встречался Тарасов, будучи членом Военного совета, и не мог же он помнить всех, тем более командира роты, с которым разговаривал всего два раза. Но Тарасов, всматриваясь в Еремина, вдруг сам шагнул навстречу и, протягивая руку, сказал:

— Мы с вами, кажется, уже встречались.

— Да, — подтвердил Еремин.

— Но когда? — спросил Тарасов.

— В первый раз в ноябре сорок второго года… — начал Еремин.

— В Сталинграде, — перебивая его, досказал Тарасов, — а второй раз на озере Балатон после атаки танков.

— Там, — кивнул пораженный Еремин. Он и сам редко забывал человека, с которым встречался хоть один раз в жизни, но такой памяти мог только позавидовать.

— Мне сегодня везет на встречи. — Тарасов взглянул на незнакомого Еремину мужчину. Тот сидел у окна и с интересом наблюдал за их встречей. — Я вас видел на пленуме, вы, должно быть, работаете секретарем райкома? — снова поворачиваясь к Еремину, спросил Тарасов.

— Да.

— В каком районе?

У него, по-видимому, существовало правило в первые же минуты знакомства с человеком стараться узнать о нем все то, что нужно было знать, чтобы потом не возвращаться к этому во время разговора.

Еремин назвал свой район.

— Это не ваш район, мне рассказывали, последним в области закончил сев? — И Тарасов как-то по-новому, внимательнее, посмотрел на Еремина. И незнакомый мужчина при этом вопросе пошевелился на стуле. Еремин подумал, что этот человек приехал, наверное, в область из ЦК.

Нетрудно было догадаться, кто мог рассказать Тарасову о районе. Все же Еремин захотел убедиться.

— Вам об этом товарищ Семенов рассказал?

— Я полагаю, не так должно быть важно, кто рассказал, как то, что сравнительно с другими районами ваш район закончил сев этой осенью почти на целый месяц позже, — значительно холоднее, чем он разговаривал с Ереминым все время до этого, ответил Тарасов.

— Мне кажется, товарищ Тарасов, что лучше будет сравнить наш район с другими, когда начнется уборка урожая, — тоже сухо сказал Еремин.

Внезапно Тарасов улыбнулся.

— Что ж, это справедливо. — Он подошел к большой карте области, занявшей стену кабинета. — Покажите мне ваш район.

Когда Еремин стал показывать, он то и дело перебивал его, не довольствуясь общими объяснениями:

— Это, закрашенное зеленым, что?

— Сады.

— Какие?

— Виноградные.

— А что посветлее?

— Займища. Заливной луг, — пояснял Еремин.

— Где же вы хлеб сеете?

— На правом берегу. — Еремин водил по карте пальцем.

— Много?

— Всей пахотной земли у нас в районе сорок шесть тысяч гектаров.

— Так это же золотое дно! — воскликнул Тарасов. — Целый комплекс: пшеница, виноград и такие перспективы для животноводства. — Отрываясь от карты, он повернулся к грузному мужчине, который, слушая их разговор, все время наблюдал за ними внимательными глазами. — По-моему, Сергей Иванович, это как раз то, что вы искали.

Мужчина промолчал.

— Да, это могло бы стать золотым дном, — заметил Еремин.

— Что же мешает? — быстро спросил Тарасов.

— Планирование, — сказал Еремин.

Он невольно обратил внимание не столько на то, как отнесся к этому Тарасов, сколько на то, какое впечатление произвели его слова на незнакомого мужчину, который так и подался на своем стуле вперед, и серые, точно бы лохматые от густых ресниц глаза его впились в Еремина.

— До сих пор я всегда думал, что планирование помогает, — сказал Тарасов.

— Я имею в виду то планирование, которое связывает по рукам и ногам колхозы.

— Расскажите, пожалуйста, нам об этом подробнее, — попросил Тарасов.

Помощник секретаря обкома — все тот же малый со светло-голубыми глазами, — который за эти полтора часа, пока Еремин был на приеме, несколько раз заглядывал в кабинет, всякий раз с удивлением заставал одно и то же: в кабинете говорил один Еремин, говорил громко, свободно, и, как заключил помощник, чересчур свободно, а Тарасов и мужчина, приехавший вчера из Москвы, молча его слушали, и притом с таким видом, точно им никогда не приходилось слушать ничего более интересного. Больше того, помощник видел, как посетитель, обыкновенный секретарь райкома, вставал с места и, нисколько не смущаясь тем, что он на приеме у секретаря обкома, начинал ходить взад и вперед по кабинету и даже повышал голос. Со стороны могло показаться, что не он, а Тарасов у него на приеме.

Помощнику, который привык, что в этом кабинете мог разговаривать так громко только один человек — хозяин этого кабинета, становилось немного не по себе, и, постояв на пороге, он тихонько прикрывал дверь.

Еремин же, рассказывая о том, о чем он так давно думал и что так хорошо знал, и нередко сердито возражая на замечания и вопросы Тарасова, нисколько не задумывался над тем, что его ответы могут быть восприняты как резкие или нравоучительные. Если бы он сам смог в это время посмотреть на себя со стороны, он бы страшно поразился, откуда у него, обычно досадующего на себя за непреодолимую застенчивость, взялись и эта уверенность, и свобода в обращении с людьми старше его не только по возрасту, но и по положению, и естественная непринужденность жестов и речи.