Сергей Антонов - По дорогам идут машины
— Ионову письмо?
— А то кому же. Ему.
Ионов, помощник начальника станции, почти каждый день получал письма в одинаковых конвертах. Василий Иванович вздохнул.
— Если меня спросят, так я в дежурке, — сказал он.
— А кому спрашивать? — отозвался Коська.
Действительно, спрашивать было некому. До деревни шестнадцать километров, в жилом доме давно спят, а больше и людей нигде нет, кроме стрелочника Никифора в будке у переезда.
— Ты не рассуждай, мал рассуждать, — сердито сказал Василий Иванович. — Подай газету «Гудок».
Коська никак не мог понять, почему это начальник всегда после прихода пассажирского становится сердитым. Почти все, что происходило на станции, Коське было ясно. Он умел переводить стрелки, умел зажигать лампу на семафоре, и, по его мнению, держать на станции девять человек совершенно не нужно; если бы научиться разговаривать по телефону, так он, Коська, да Никифор вдвоем справились бы со всеми делами…
Но начальник был хитрый: когда Коська спрашивал его о связи и сигнализации, он отвечал мудрено и непонятно, чтобы еще больше запутать дело и не выдать своего ремесла.
Коська потер ногу об ногу, посмотрел на плакат. За окнами скучно шумел лес.
— Я — Щеглово, — доносился из-за двери протяжный голос. — Я — Щеглово. Начальник станции Ребров. Номер сорок четыре проследовал двадцать три часа ноль восемь минут.
Коська подумал и направился к дежурке. Постояв немного, он решительно взялся за ручку и плечом толкнул дверь.
Василий Иванович отмечал что-то в журнале движения.
— А что на двери написано? — сказал он, не поднимая головы.
Коська молчал.
— Что на двери написано?
— Чего же. Нельзя, так уйду, — обиженно отвечал Коська, направляясь к выходу.
— Куда ты? Можешь постоять. Только молчи. Не мешай сосредоточиться.
— Я и так молчу.
— Вот и правильно… Сегодня, небось, опять с Ионовым грибы собирали?
— Собирали.
— А на бугры за озером ходили? Там на прошлой неделе под одной сосной тридцать шесть штук росло.
— Как же. Ходили.
— Бездельничаете вы все… Белых много?
Коська, довольный тем, что начальство в разговорчивом настроении, начал было рассказывать, но раздался звонок, и Василий Иванович махнул рукой, чтобы он замолчал.
— Отделение, — сказал Василий Иванович, снимая наушники, — со всеми точками говорит.
— Со всеми сразу?
— Со всеми сразу…
— А как это?
— Очень просто. У диспетчера имеется ключ циркулярного вызова. Поворачивает он этот ключ, посылает на точки импульсы вызывного тока и отдает приказ в мраморный микрофон. Ясно?
— Не знаю, — отвечает Коська.
— Ну так вот. Это тебе не грибы собирать.
А днем мимо станции Щеглово один за другим шли товарные составы, длиной больше полкилометра каждый, шли копперы, ледники, гондолы, пульманы, вагоны с надписью «годен под хлеб», жирные цистерны. Поезда везли уголь, блестящий на солнце, как мокрый, везли трубы, тес, арматуру, везли грузовики, установленные по три штуки на двух платформах, везли глыбы облицовочного камня, похожего на замороженные волны.
Помощники машинистов ловко принимали на ходу жезл, и поезда, такие тяжелые, что от них дрожала станция, проходили по главному пути, не сбавляя скорости, унося за собой карусели пыли.
Василий Иванович выходил встречать товарные маршруты, так же тщательно осмотрев мундир, однако не слишком заботясь о том, как сидит на его голове фуражка.
Через трое суток, в два часа десять минут вернулся пассажирский.
— Здрасте, Василь Иванович! — послышалось из темноты.
— Здравствуйте, Надя. Ну, как в Ростове?
— Хорошо, спасибо! Там дом, помните, я вам говорила, уже совсем отремонтировали. У нас моряк едет. Чудной — смех один. Рассказывает, как с фашистом в воде дрался.
— Ерунда. Балованный народ моряки….
— А в Лихой к нам два вагона прицепили…
— Пользуется тем, что вам неизвестны морские уставы, и сочиняет.
— В тех вагонах физкультурники в Москву едут.
— Спросить его, что полагается по инструкции делать, когда буксы горят, тоже чего-нибудь сочинит. Сочинять они мастера!
— Почему вы сердитесь на него, Василь Иваныч? Ни разу человека не видели, а сердитесь… — сказала Надя.
— Не в этом дело, Надя. Вы извините, что так получается, — Василий Иванович вдруг заторопился, — но поезд стоит одну минуту, Надя… И надо бы мне не огорашивать вас сразу, но поезд стоит одну минуту и…
— Пора, пожалуй, ехать, товарищ начальник! — проходя в голову состава, сказал главный.
— Пора. Езжайте, — ответил Василий Иванович.
Вагон дернуло. Надя что-то говорила, но слов из-за гудка не было слышно.
Василий Иванович сделал несколько шагов за поездом.
— Простите, вы начальник станции? — послышался голос за его спиной.
Он удивленно оглянулся. Позади него стоял старичок в шляпе с обвисшими полями, с чемоданом в руке.
— Я, — ответил Василий Иванович. — Вы откуда?
— С поезда. К вам.
Старичок поставил чемодан и закашлялся.
— Да вы не перепутали? Ведь это станция Щеглово.
— Именно. Станция Щеглово, — и, покопавшись в бумажнике, старичок достал конверт.
В конверте оказались две бумажки, сколотые скрепкой: глянцевая, со штампом директора дороги, и папиросная, на которой при свете фонаря можно было разобрать только слова «с подлинным верно», написанные чернилами.
В дежурке он прочитал бумажку.
Начальнику станции Реброву приказывали сдать дела вновь назначенному товарищу (старичок приподнял шляпу и поклонился), четырнадцатого июля прибыть на Придонскую-сортировочную и приступить к исполнению обязанностей диспетчера.
— Четырнадцатого, — с досадой сказал Василий Иванович, — а сегодня пятнадцатое… Пишут тоже…
Утром все служащие помогали своему начальнику укладываться, и Коська в первый раз увидел, что у начальника есть фотоаппарат, камера футбольного мяча, затрепанная книжка «Как закалялась сталь» и, что уж совсем удивительно, — манок на уток. Василий Иванович со всеми по старшинству попрощался и поехал на Придонскую.
На новом месте ему не понравилось. Работа его состояла в том, чтобы обеспечить подачу порожняка к угольным шахтам под бункера и составлять угольные маршруты.
Целый день нервные, крикливые люди стучали в окошечко, махали бумажками, а он, прижимая телефонную трубку плечом к уху, подписывал, слушал и ругался.
Телефоны звонили непрерывно. Одна шахта сообщала, что вагоны погружены, другая требовала паровоза; с 21-й бис какой-то человек голосом артиста говорил: «Уголь идет в отвалы. Некуда грузить уголь. За такое головотяпство отдают под суд. Как ваша фамилия?» — и нельзя было его ругнуть, потому что неизвестно было, кто это такой.
После сдачи дежурства Василий Иванович отправлялся в свою комнату, ложился на постель, подстелив под ноги «Гудок», и мечтал о тихой станции Щеглово.
Он вспоминал ясные вечера, когда в «зале» на дубовом диване усаживались Ионов, Коська, еще человека два-три и стрелочник Никифор рассказывал страшным шепотом о том, как он партизанил при немцах. Увидев вошедшего начальника, Никифор замолкал и растерянно-вопросительно смотрел на него.
— Продолжайте, — обыкновенно говорил Василий Иванович и важно проходил в дежурку, хотя ему очень хотелось послушать Никифора.
Он вспоминал темные зимние ночи, когда по платформе мела метель и снег передувало через рельсы тонкими, как марля, лентами и в лесу мерцали глаза волков, а Никифор отгонял их, звоня в станционный колокол.
Он вспоминал садик с качелями, дежурку с отставшими обоями, вспоминал разговоры с Надей, которые так и не удалось довести до конца.
Через две недели он написал рапорт с просьбой вернуть его на прежнюю работу. Управление отказало.
А еще через неделю пришло письмо от Коськи. Коська писал, что у них все попрежнему, что поспели яблоки, и стали они рассыпчатые, как вареная картошка, и «скусные». И само Коськино письмо пахло яблоками.
«Сбили меня с пути, — думал Василий Иванович, следя за лампочками селектора, — жить бы сейчас в Щеглове, поставить домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю. Она согласилась бы, чего ей не соглашаться!»
Он снова написал рапорт, и на этот раз ему посчастливилось: старичок заболел, и должность начальника станции Щеглово оказалась свободной.
Василий Иванович быстро собрался. Никто его не провожал: на Придонской ему не удалось ни с кем подружиться.
Он приехал в Щеглово как раз в тот день, когда со стороны Москвы должен был подойти Надин, сорок четвертый.
На станции действительно, как писал Коська, все было попрежнему: из-за пыльных кустов акации все так же выглядывало станционное здание, выкрашенное желтой краской, так же торчал у платформы фонарь, который зажигали к приходу пассажирского, и в зале все тот же диван стоял в углу.
