Иван Шевцов - Лесные дали

- Вы, Ярослав… Андреевич, плохо знаете жизнь. Вы только-только начинаете жить, а я уже тут шесть лет лесничим работаю. Нельзя к закону подходить формально. Вы вот приехали сюда на лошади. Да? А вы знаете, кому она принадлежит, чья это лошадь, знаете?

- Афанасия Васильевича, - ответил Ярослав, соображая, к чему клонится этот вопрос.

- Фактически - да. А известно ли вам, что по существующим у нас законам частное лицо не имеет права владеть лошадью?

- Первый раз слышу, - признался Ярослав.

- Вот так-то, - продолжал Погорельцев. - Мы, лесничество, не можем всех лесников обеспечить казенными лошадьми. А лошадь леснику нужна - сам небось убедился. Попробуй походи пешком километры, и каждый день. Молодому и то нелегко, а такому, как Афанасий Васильевич? Куда б он без лошади, да с его больными ногами? Так что ж, из-за этого ему увольняться, бросать дело, которое он душой любит, можно сказать, всю жизнь он лесу отдал?.. А мне лишаться лучшего лесника? Вот и выдал я Афанасию Васильевичу справку, что, мол, конь этот принадлежит лесничеству. Беззаконие это или что? С моей стороны?.. Ну, что ж вы молчите, Ярослав Андреевич, товарищ Серегин?

Ярослав растерялся. Лесничий сразил его наповал.

- Так что ж вы мне посоветуете теперь сделать: отобрать у вас липовую справку и лишить теперь уже не Афанасия Васильевича, а вас, товарищ Серегин, лошади?

Для Ярослава эти слова были внезапным ударом. Он встал, закусил губу, щурясь в голубой проем окна, где кружились несметные стаи белых мотыльков. Погорельцев отлично понимал его. Валентин Георгиевич обладал особым чутьем на людей. Увидел и разгадал он и Серегина. Честность, прямота, бескомпромиссность, излишняя горячность и преувеличенное самолюбие Ярослава не нравились лесничему. "Больно беспокойный подчиненный. Хлебнешь с ним горя, - думал Погорельцев. - Конечно, от такою лучше бы избавиться сразу, пока он еще не пустил глубоко корни и не напортил мне крови. Но с другой стороны - деловой, стервец. И лес чувствует и любит как художник. А это для нашего брата великое благо. Он под стать своему предшественнику Афанасию Васильевичу. С тем тоже не легко было ладить".

Сам Погорельцев, суховатый, пожалуй даже черствый, лесное дело знал хорошо, но леса не любил, должностью своей тяготился и мечтал перейти на преподавательскую работу в лесной техникум. Первая стычка с Ярославом - он знал, что рано или поздно она должна произойти, но думал, что это случится позже, - оставила в нем неприятный осадок. История с соснами на Синей поляне действительно была скверной. Погорельцев сознавал свою вину и уже ненавидел Кобрина, а в душе ругал себя за то, что позволил этому пройдохе так провести себя. Не сосен было жалко Валентину Георгиевичу - плевать ему на сосны, - вот только поляну придется теперь засадить, хотя раньше это и не планировалось, мысль такая пришла внезапно во время разговора с Серегиным как оправдание глупого и необдуманного поступка. Было обидно, что он, опытный руководитель - именно таким считал себя Погорельцев, - легко клюнул на дешевую приманку.

С Кобриным они были земляки, учились когда-то в одной школе; правда, когда Кобрин кончил седьмой класс, Погорельцев поступал только в первый. Между ними никогда не было ни дружбы, ни вражды. Позже жизненные пути их не скрещивались. Но вот однажды в лесничестве появился розовощекий молодцеватый, пышущий избытком сил и энергии гражданин и весело сказал:

- Приветствую земляка. Рад видеть в добром здравии и на ответственном посту. Зашел поприветствовать и пригласить к себе в гости.

Они встречались несколько раз. Последняя встреча была случайной. Кобрин затащил лесничего к себе, снова показал свою усадьбу, которую он дешево купил у бывшего председателя колхоза, затем завел в дом - добротный, рубленый, обшитый тесом, и угостил ароматной водкой, настоянной на почках черной смородины. Выпив, Погорельцев подобрел и не устоял перед стремительным натиском хлебосольного хозяина, пообещал ему эти девять сосен. Конечно, Серегин может поднять шум разговорами о том, как срубили в нарушение формальностей девять сосен, да еще красоту загубили. Сейчас это было особенно нежелательно, потому что, как намекнул ему директор лесхоза, вопрос о переводе Валентина Георгиевича на преподавательскую работу начал принимать какие-то практические формы. Поэтому нежелательно было идти на конфликт с молодым лесником. Куда лучше вежливо, уверенно охладить пыл юноши и в то же время не обидеть его. И Валентин Георгиевич сделал это великолепно и остался доволен собой. У Серегина все смешалось в голове, утонуло в каком-то тумане - и сосны, которые уже не поднимешь и не оживишь, и Синяя поляна, которую теперь засадят; все это отошло в сторону, на задний план, все оттеснил и затмил Байкал, к которому Ярослав уже привык и не мыслил без лошади своей службы. В смятении он шагнул через порог и, не обращая внимания на две пары внимательных, любопытных женских глаз, устремленных на него, вышел во двор.

После жарко натопленного помещения приятная свежесть с тонким запахом снега дохнула в лицо. Снег все еще падал, но уже не хлопьями, а мелкими пушинками, и не таял. Похоже, что начало подмораживать. Байкал, почуяв молодого хозяина, покосился красным глазом и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Видно, ему не доставляло удовольствия стоять во дворе под открытым небом, сыпавшим на землю белые хлопья. Ярослав подтянул подпругу, как учил его Афанасий Васильевич, смахнул рукавом с седла снег и стал отвязывать повод. Расплывшиеся было мысли стали приобретать более ясные очертания.

Вел он себя нелепо и смешно. Но сейчас главное было не в этом, главное - даст лесничий липовую справку на лошадь ему, Серегину, или не даст?

Он положил руку на луку седла, только было приготовился вставить ногу в стремя, как его окликнул по имени и отчеству женский голос. Молодая женщина, что сидела напротив Екатерины Михайловны и слышала весь его разговор с лесничим, стояла в двух шагах от него и поправляла выбивающиеся из-под платка темно-русые волосы. Была она высокая, стройная, розоволицая, с задорными, насмешливыми, будто даже зазывающими глазами. Эта-то зазывность и не понравилась Ярославу. Он посмотрел на незнакомку недружелюбно.

- У меня к вам просьба, Ярослав Андреевич, - повторила она, голосом подчеркнув его имя и отчество. Она явно не торопилась и не хотела, чтобы он спешил. Смотрела на него все так же улыбчиво, влажные губы едва заметно шевелились. - Вы сейчас так хорошо и правильно говорили о Синей поляне, о соснах. Это ж возмутительно, это безобразие!

Но Ярослав был так взвинчен, что это доброе участие показалось ему оскорбительной жалостью. И он спросил грубо:

- А вы, простите, кто такая? И что у вас за просьба ко мне?

- Я учительница. Преподаю природоведение в Словенской средней школе. Зовут меня Алла. Для школьников Алла Петровна. А просьба, Ярослав Андреевич, у нас такая: провести в школе с ребятами беседу о лесе. На школьном вечере. У нас многие выступали: милиционер, председатель колхоза, зоотехник и даже писатель из Москвы.

Только теперь, слушая ее не очень стройную речь, Ярослав понял, что женщина волнуется.

- Почему именно я? - уже смягчаясь, удивился Ярослав. - У нас в школе о лесе говорил учитель природоведения.

- Это так, - согласилась Алла. - Но одно дело учитель, а другое - лесник.

- Нет, я не гожусь в учителя, - категорично отрубил Ярослав и вскочил в седло. - Пусть лесничий. Его пригласите.

- У вас должно получиться гораздо лучше… Вы ведь не просто лесник, вы, оказывается, и художник, певец леса.

- Лесничий вам тоже споет. Заслушаешься!

Ярослав тронул лошадь.

- Жаль, - услышал он голос Аллы.

Ему стало неловко за свой недружелюбный тон.

- Нет, в самом деле, обратитесь к лесничему, - проговорил он.

- Так лесничий - мой муж, - вдруг выпалила Алла вслед уезжающему и рассмеялась. В ее словах и смехе не было и тени обиды.

Дом Афанасия Васильевича - рубленый пятистенок - теплый, хотя и не новый, крытый дранкой, вот уже около полусотни лет стоит на большой поляне, под старыми лиственницами, на месте, где когда-то, еще при царе, размещалось лесничество. В гражданскую войну все постройки лесничества сгорели дотла, новое, уже советское лесничество обосновалось в другом месте, в селе, и тогда только что женившийся молодой лесник Афанасий Рожнов построил себе дом на пожарище. Нравилось ему это уединенное место с глубоким оврагом, где зимой и летом под густыми кустами черемухи журчал студеный родник. Здесь всегда было тихо. Даже в самую ветреную погоду, когда кругом гудели вершины деревьев и ошалело метались разорванные тучи.

В доме добротные сени с чуланом и три комнаты; в передней печь; когда-то была большая, русская, занимавшая четвертую часть комнаты, потом, после смерти хозяйки, она была заменена аккуратной "шведкой", в три раза меньше прежней, лучше согревающей дом, но полежать на ней, погреть стариковские кости было невозможно. Впрочем, Афанасий Васильевич пристроил свою высокую никелированную кровать возле самой печки, вплотную, и в зимнее время с наслаждением прислонял усталое тело к теплым белоснежным изразцам. Вторая половина дома разделена глухой двойной тесовой перегородкой на две разные комнаты. Они были аккуратно прибраны - старик любил чистоту и порядок - и, в сущности, пустовали. Раз в год, а иногда и реже к леснику наведывался немолодой уже московский писатель Николай Мартынович Цымбалов - уроженец этих мест, автор широко известного романа о советских ученых. Гостю тогда отводились эти две комнаты, а для лесника наступала счастливая, хотя и недолгая пора: Николая Мартыновича он искренне любил и относился к нему с трогательным уважением, и очень тосковал, когда писатель, пожив недельки две, а иной раз и целый месяц, возвращался в столицу. Теперь же его место в горнице занимал Ярослав.