Александр Кулешов - Победил Александр Луговой
Сидели часа два, чай пили, музыку слушали, болтали. Потом он встал и говорит:
— Мне пора на тренировку. Спасибо за прием...
Тут я возьми да и ляпни:
— Неужели ты не можешь пропустить тренировку? Смотри, погода какая, тебе что, скучно со мной?
(Надо же было такую глупость сказать!)
А он смотрит на меня, не улыбается и говорит:
— Я, Люся, никогда тренировок не пропускаю. А что касается тебя, ты прекрасно знаешь, что мне скучно с тобой быть не может. Трудно мне с тобой — это да.
— Почему? — задаю я умный вопрос.
А он отвечает:
— Потому что всякая выдержка, даже моя, а у меня ее немало, имеет границы.
И ушел. Вот так.
Но на этот раз я все рассказала Алику. Ну, если честно, то не все. Последние вот эти фразы я ему не передала. Просто рассказала, что встретились случайно, что Виктор донес мне сумку, что переждал у меня дождь. Но Алик все равно разозлился невероятно. Шуму, крику! Конечно поругались, два дня не разговаривали. Вот с тех пор он и подкалывает меня Виктором.
Виктора я, между прочим, опять встретила совсем недавно. («Уж не нарочно ли он подстраивает эти встречи?» — подумала я. Но встретились, на Горького, и опять не он меня, а я его окликнула.)
Постояли, поговорили. Мне хотелось узнать, не изменился ли к нему Алик. Но как спросить? Он проводил меня до спортзала: я шла на тренировку. Попрощались. А потом, вижу, он у двери стоит, смотрит. Так всю тренировку простоял — смотрел на меня. Мне даже неловко стало — все время ошибалась.
Когда вышла, он — у подъезда.
Дорогой рассказывал мне, что сейчас усиленно тренируется: предстоит первенство Москвы, он будет выступать. Основным соперником считает Алика. Но Алику, говорит, повезло: у него лучший тренер страны, Ростовский.
Когда мы подходили к моему дому, я поймала себя на том, что прямо вся напряглась: я уже привыкла, что при прощании он что-нибудь такое скажет...
Прощаемся.
Я решила его предупредить и говорю:
— Ну, а что ты мне сегодня скажешь из твоего репертуара?
(Почему с ним я всегда веду себя, как девчонка! «Репертуар» — ничего лучше не могла придумать. Прямо стыд!)
А он, как обычно, смотрит серьезно, внимательно и отвечает:
— Зачем говорить, Люся? Ты ведь и так знаешь все, что я хочу тебе сказать, и я знаю, что ты это знаешь. До свиданья.
И опять я осталась с носом.
В общем, он парень интересный. Алику я на этот раз ничего не сказала: опять будут сцены. Ведь у нас с Виктором ничего нет — встретимся случайно в кои-то веки, поболтаем — и все. Что здесь особенного? Что же касается Викторовых намеков, так это, в конце концов, его намеки, не мои же! А Алик любит делать из всего событие: «Он влюблен в тебя!», «Ты ничего не видишь!», «Или ты не против?» И пошел, и пошел...
Ну, в общем, теперь все это не имеет никакого значения. Я не собираюсь, разумеется, встречаться с Виктором, но и с Аликом все кончено. На этот раз это твердо.
Сейчас лягу. Хоть и восьми еще нет. Только возьму книгу. До чего я люблю Чехова! Он всегда меня утешает, всегда прогоняет плохое настроение. А ведь Чехов, если вдуматься, совсем не веселый писатель. Читаешь — хохочешь. А отложил рассказ — и не можешь забыть главного — горести и беды людей...
Какая отвратительная погода! Дождь, и дождь, и дождь... Без конца.
Посмотрю, как на улице.
Нет, я больше не могу! Я так и знала. Алик стоит там, у почты, как всегда. Смотрит на мое окно. Заметил он, что я его заметила?
Сейчас наверняка прибежит. В восемь, как всегда. Как раньше.
Ну как я с ним порву? Как?
Вот звонок. Это он...
Глава четвертая
ПРИМИРЕНИЕ
— Ты зачем пришел? — Люся смотрит на Александра холодно, даже враждебно.
Александр стоит перед дверью, он немного запыхался, взбегая по лестнице. В глазах — виноватое выражение. Он молчит.
— Так в чем дело? — Люся говорит тихо, но каждое слово больно ударяет Александра. — Я спешу. Мы договорились с Виктором. Он сейчас должен звонить...
При последних словах виноватое выражение исчезает из глаз Александра. В них начинают плясать синие огоньки. Он решительно входит в дверь, заставляя Люсю отступить.
Так же решительно он снимает пальто и прямо проходит в Люсину комнату. Ей остается только следовать за ним.
Инициатива перешла к Александру.
Он поворачивается к Люсе и, глядя ей прямо в глаза, говорит:
— Ты думаешь, я поверил? Ты считаешь, что я совсем уж ничего не соображаю? Ошибаешься. Я прекрасно знаю, что никакого свидания с Виктором у тебя нет. Да и не будет. Ты ему не позвонишь. А позвонишь, так очень ты ему нужна...
Вот этого ему говорить не следовало. Люсины щеки заливаются румянцем. Она перебивает:
— Не нужна? Посмотрим! Посмотрим, кто кому позвонит, как только он узнает, что мы с тобой расстались...
Но тут Александр не выдерживает. Он хватает Люсю за руки, крепко сжимает их и цедит сквозь зубы:
— «Расстались!» Мы не расстались и не расстанемся! Ты это прекрасно знаешь. Я не могу без тебя. Не могу. И ты без меня не можешь...
Последние слова он произносит совсем тихо, отпускает Люсины руки, делает шаг назад.
— Какая самоуверенность! «Не могу без тебя». Еще как могу.
Но в Люсиных словах отнюдь не звучит весь тот яд, который она хотела бы,в них вложить. Скорее — растерянность.
— Люська! С этим надо покончить. — Александр снова говорит решительно. — Прости меня. Я действительно вел себя грубо. Прости. И не будем, больше об этом. Я пришел к тебе с важным делом. Очень важным.
— Слушай, Алик! — Люся села в кресло. Она говорит печально и не смотрит на Александра. — Ты ошибаешься, у нас действительно все кончено: Я не люблю тебя. Если хочешь, мы будем встречаться, но только как товарищи. Твой Виктор меня, конечно, не интересует, да и никто другой, можешь не беспокоиться. Но и с тобой я не хочу больше... Ты мне не нужен такой. Мы совсем разные люди. Так лучше расстаться, пока не поздно...
— Ты с ума сошла, Люська! — Александр в смятении подбегает к ней, старается заглянуть в. глаза. — Подумай, что ты говоришь. Ведь два года! А ты из-за какой-то ерунды — и вдруг...
— Не ерунда! — Люся вскакивает с кресла. — Не ерунда! Ты должен понять...
Но объяснению не суждено было закончиться В дверь постучали, и раздался громкий голос Нины Павловны:
— Люся, Алик. Дети! Идите чай пить.
Ни Александр, ни Люся, увлеченные своим драматическим объяснением, не услышали, как вернулась Люсина мать. Они знали: когда Нина Павловна зовет пить чай, отказываться бесполезно. Она все равно будет стучать в дверь (не входить — этого она себе никогда не позволит), стучать и звать.
Люся поправляет прическу, Александр — галстук. Оба еще не остыли от волнения. С выражением досады на лицах они медленно идут в столовую, садятся за длинный, накрытый белой скатертью стол. Чаепитие в семье Донских — ритуал, которого не может избежать никто, если находится в доме в девять часов вечера. Это знают все. Одни в связи с этим стремятся к девяти прийти, другие, наоборот, удрать.
На столе возвышается древний, украшенный медалями самовар (купленный не просто в комиссионном, а в комиссионном в Туле), вазы с печеньями, крендельками, пирогами, коржиками — все домашнего приготовления.
Внушительная батарея банок с вареньем, джемом, бутылочек с настойками и наливками занимает край стола — и все тоже домашнего изготовления.
Чашки, стоящие перед каждым, старинны и огромны (не чашки, а ведра, с досадой говорит про них Люся). Люся считает, что при занятиях художественной гимнастикой тесто, сладкое, жидкости противопоказаны. Нина Павловна называет свою дочь (наедине, разумеется) «моя тощенькая» и сокрушается, глядя на ее сильные, словно литые, загорелые летом руки и ноги, тонкую талию, маленькую крепкую грудь. Ей бы хотелось, чтобы ее дочь была пышнотелой и бело-розовой, как красавицы из былин. И чтоб занималась она не «этими неприличными скачка́ми», а музыкой.
В долгой и напряженной борьбе Люся сумела отстоять свой любимый вид спорта, но в отношении традиционного чая, коржиков и пирожков борьба продолжалась.
— Ну как у вас, Алик, дела? Не придирается редактор, нет? (Нина Павловна ошиблась в карьере — ей надо было стать не актрисой, а следователем: она удивительно незаметно и ловко выведывала у всех их дела, планы, мечты. У всех, кроме собственной дочери.)
— Да нет, Нина Павловна, не придирается. — Александр отвечает вяло, он мрачен.
— Это хорошо. Когда начальство придирается, это кошмар. Я помню, в тридцать шестом году у нас был режиссер. Каждому было ясно в театре, что я драматическая актриса, а он меня все время на характерные, на характерные...
— Мама, ты опять мне навалила целую гору! — Люся раздраженно отставляет тарелку, на которую под дымовой завесой своей речи Нина Павловна наложила печений и пончиков.
— Ну так что особенного? Можно подумать, что ты очень хорошо выглядишь! — Но, поймав взгляд дочери, она поспешно меняет тему разговора: — А сейчас чем вы заняты, Алик? Что вам поручили в редакции — что-нибудь очень интересное?
