Иван Свистунов - Жить и помнить
По дороге в неведомую Воркуту Самаркин и Волобуев сделали остановку в Москве. Дел в столице у них никаких не было, и они просто бродили по улице Горького и Арбату, заглядывали в магазины и пивные заведения. Неизвестно, каким путем попали даже в Исторический музей. Под стеклом в ящиках, похожих на гробы, чинно лежали малопривлекательные камушки, обломки, черенки, ржавые-прержавые ножи. В первом зале ребята еще крепились, но, когда, перейдя во второй зал, увидели, что драгоценным черепкам и трухлявым достопримечательностям несть числа, переглянулись, горестно вздохнули по поводу своей необразованности и с постными выражениями лиц повернули к выходу, провожаемые укоризненными взглядами экскурсоводов.
Из прохладной эпохи мезолита и неолита ребят потянуло к животрепещущей современности. На площади Революции спустились они в метро и уже минут через тридцать беспечно прохаживались по аллеям Измайловского парка культуры и отдыха.
Вышло так, что с ходу познакомились они в парке с двумя девчонками-хохотуньями. В ярких платьях, с модными по тем временам прическами «конский хвост», девчата показались им необыкновенными красавицами, вроде артисток. Да и имена у них были не в пример солнцевским: Матильда и Диана.
Ребята угощали новых знакомых мороженым, сводили в кино и даже все вместе сфотографировались на дальней аллее у бродячего фотографа, больше, впрочем, похожего на старого одесского налетчика эпохи Бени Крика, чем на представителя мирной профессии.
Вечером, прощаясь, Вася шутя пригласил:
— Приезжайте к нам, девчата, в Воркуту. Не пожалеете!
Девчонки помахали ручками с наманикюренными пальчиками, пообещали:
— Приедем! Отбейте телеграмму!
В день отъезда из столицы Самаркин и Волобуев пошли на Красную площадь. Мавзолей был закрыт, и они просто стояли и молча смотрели на темный полированный гранит, на твердые буквы «Ленин», на часы на Спасской башне и красный флаг над куполом белого здания, верно самого главного.
…За Вологдой потянулись скучные леса, болота, редкие деревеньки, захолустные станции со смешными, не по-русски звучащими названиями:
Пундуга,
Сямба,
Гам,
Войвож,
Изъяго…
По молодости своих комсомольских лет, по самонадеянному желанию быть только на самом трудном, на главном — как и их отцы-солдаты — направлении Василий Самаркин и Федор Волобуев попросились в забой, в лаву: «Знай наших, солнцевских!»
Теперь, вспоминая те первые дни, сами удивляются, какой трудной, тяжелой, изнурительно-невыносимой показалась им тогда работа под землей. Будто вся толща породы ложилась на плечи, давила, угнетала. А выйдешь из шахты — серое небо, промозглый гнилой ветер. Тоска! Так хотелось к себе, в Солнцево, где сады, песни, девчата, высокое просторное небо. Воздуха сколько! Дыши — не хочу!
Они уже стали поговаривать о том, чтобы бросить все к чертовой матери, сесть тайком в поезд, и пропади они пропадом, Воркута, шахта, уголь и северное сияние.
Совсем собрались дать деру, да произошло непредвиденное. Поднявшись как-то раз на-гора, в нарядной на стене увидели новую стенгазету «Голос шахтера». Подошли к ней так, скуки ради: жизнь шахты их уже не интересовала. Обнаружили на видном месте заметку под броским названием «Молодцы!» В ней рассказывалось, как по велению комсомольского долга на шахту приехали два парня из далекого Солнцева, как сами попросились в забой — где трудней — и теперь с честью осваивают трудную, но благородную профессию шахтера. Молодцы!
С лицами хмурыми, как шихта, шли в общежитие Волобуев и Самаркин. Дернул же нечистый сочинить про них такую патоку. Зародилось даже сомнение: а не нарочно ли? Может быть, кто-то, догадавшись об их планах, просто взял друзей на бога?
Подходя к бараку, Васька зло усмехнулся:
— Не так заметку озаглавили, щелкоперы.
Федор не понял:
— Почему не так?
— «Будущие дезертиры» верней было бы.
Волобуев сплюнул и послал в адрес неизвестного автора похвальной заметки тяжелое, как кусок угля:
— Гроб-перегроб!
Дезертиры… Обидное слово было сказано. Самаркин понимал, что в создавшейся ситуации нужно действовать политично.
— Придется теперь еще месячишко повкалывать, пока забудется.
— Придется! — уныло согласился приятель.
Остались на месяц. Остались на второй. И вдруг оказалось, что совсем уж не так страшен черномазый шахтерский черт. И работать можно. И жить можно. И народ вокруг хороший. Даже белые ночи — занятная штука!
Время шло, и вот они уже начали гордиться своей профессией, своим шахтерским званием. Гордились, что работают не придурками, а на главном направлении.
Трудно было и теперь, но они уже полюбили шахту, забой, товарищей, легче казалось им и работать и жить. Когда же смена выдавалась особенно тяжелой, подшучивали друг над другом:
— Что-то ты сегодня, Федя, синий, как куриный пуп?
— Рубал. А ты почему свежий, как сыроежка? Опять байдыки бил?
Прошел год. В шахтерском клубе на Доске почета в ряду других ударников появились фотографии Федора Волобуева и Василия Самаркина. А на Комсомольской улице достраивался дом, где им обещаны квартиры.
Жить можно. Одно только плохо: девчат маловато. Подходящих же и совсем нет. Между тем всякий знает, какая без девчат жизнь. Одно существование! Есть, правда, замужние, но от них только расстройство. Все равно что через стекло сахар лизать.
В силу таких житейских обстоятельств дружки все чаще и чаще вспоминали тех далеких мимолетных артисточек с «конскими хвостами» и наманикюренными пальчиками. Федор в шутку предложил:
— Давай пошлем им письмо. Все-таки знакомые…
— Какие знакомые! Так, эпизодик, на второй день, верно, забыли. Мало ли по Москве таких, как мы, гавриков шаландает! Пожалуй, и замуж уже выскочили.
Но письмо в Москву написали. Писали три вечера, извели пачку бумаги. И о том писали, как по улицам их города белые медведи запросто бродят, и как в ларьках газированную воду кусками продают, и как однажды в кинотеатре изображение примерзло к экрану и пришлось публике обратно деньги возвращать.
Шутейное письмо подписали соответственно:
«Ваши знакомые полярные моржи».
Ответ из Москвы пришей очень быстро и начинался неожиданно:
«Здравствуйте, Федя и Вася!»
То, что мимолетные москвички и спустя год помнила их имена и писали им, как добрым знакомым, и удивило, и обрадовало.
— Эх, слетать бы в Москву, поговорить с артисточками. Девки они вроде подходящие…
Мысль была вздорная, несуразная. Но прошла неделя, другая — и дружки уже на полном серьезе обсуждали возможность умыкнуть столичных голенастых туземок и транспортировать их с помощью воздушного флота в город Воркуту.
— Если уж ехать, то придется тебе свои килограммы растрясти, — заметил Василий.
— С какой радости?
— Ты человек положительный, серьезный. Я же что-нибудь такое сморожу, что меня из Москвы в три шеи выгонят.
Волобуев, будучи человеком справедливым, понимал, что в словах Самаркина есть резон. Вот уж воистину кто ради острого словца не пожалеет ни мать ни отца. Какой из него посол!
Взял Федор Волобуев отпуск, обрядился, как и положено жениху, в новый венгерский костюм — шерсть с лавсаном — и уже через сутки очутился в Москве. Прямо из Внуково на такси фон-бароном поехал в Черкизово, на Просторную улицу, где проживала Матильда. Без труда нашел дряхленький, явно доживающий свой век деревянный домишко под рубероидом, с выпученными от старости окнами и традиционно покосившимся крыльцом. Дверь собственной персоной открыла Матильда. Была она босая, в застиранном халатике с разбегающимися полами, волосы на голове небрежно закручены. Федора она, естественно, не узнала и в подслеповатых сенцах смотрела на него с опаской: «Не фраер ли какой ключи подбирает. «Вечорка» о таких не раз писала».
Потом все разъяснилось. И вот сидит Федор Волобуев на узеньком стареньком продавленном диванчике, смотрит, как смущенная Матильда спешно заканчивает уборку. Он уже все знает. Знает, что Матильда работает на электроламповом заводе и только сейчас вернулась с ночной смены. Знает, что отец ее железнодорожник, а мать — уборщица в школе. Даже то знает, что зовут ее совсем не Матильдой, а просто Мотей.
— Так… для красоты соврала!
Сидит Федя, курит, расспрашивает, рассказывает о себе, а сам чувствует, что худенькая, невыспавшаяся, неприбранная девушка нравится ему куда больше, чем та нарядная, фасонистая артисточка Матильда из Измайловского парка культуры и отдыха. Без дипломатии и обиняков, как кайлом по голове, выпалил:
— Зови, Мотя, Дианку, и собирайтесь в Воркуту. За вами специально приехал.
