Ефим Гринин - Золотые коронки
— Фи, Иван Трофимыч, что за выражения! — поморщилась Галина. — Пейте лучше кофе, а то остынет.
Павлюк галантно поклонился, взял кружку, сделал громадный глоток, потом, спохватившись, начал пить маленькими глотками, съел пару печений. Галина говорила тихо, словно убеждая себя:
— Мой шеф не может обойтись без меня, он пойдет на любые жертвы. Когда в Одессу вошли немецкие войска, я долго искала прочную опору. Это счастье — встреча с Гортнером. За его спиной я стала спокойной. В наше смутное время надо ценить обеспеченную жизнь. Я только боюсь, шеф может не удержаться в тылу. Говорят, на фронте дела неважные.
Павлюк сделал непроницаемое лицо.
— Бабские пересуды! Армии центрального фронта планомерно выравнивают позиции. Не советую вам, Галина Григорьевна, повторять вздорные слухи. Это к добру не приведет!
— Оставьте, Иван Трофимыч, этот тон, — с досадой сказала Галина. — Теперь все знают цену слухам. Не считайте меня такой простушкой… — она вздохнула и добавила: — Расстаться с Вилли было бы ужасно! Сколько вещей он мне подарил! Я не заработала бы столько за всю жизнь…
«Еще бы! Проклятые эсэсовцы из-под земли достанут, что угодно, с мертвых сдерут!» — злобно подумал Павлюк, а вслух сказал:
— Не беспокойтесь, Галочка, лейтенант Павлюк умеет быть щедрым.
— Пока я этого не вижу, — лукаво сказала Галина, — и безумно скучаю. На что только не способна женщина от скуки!
В парадную дверь сильно застучали. Послышался фальцет немецкого солдата и громкий голос Оксаны Ивановны.
— Во ист герр лейтенант?
— Тута твой собачий лейтенант!
Павлюк поспешно вышел и спустя минуту хмуро сказал:
— Вам придется извинить меня, Галочка. Срочно вызывают…
— Ой, не прогадайте, Иван Трофимыч. Вы не один офицер в городе, а я не люблю одиночества.
Павлюк виновато обдернул мундир, развел руками.
— Служба, Галина Григорьевна, служба требует…
IIIОксана Ивановна всегда жила душа в душу с дочерью. Овдовев, когда Галя училась еще в шестом классе, Оксана Ивановна не пала духом. Простая, полуграмотная женщина, всю жизнь работавшая прачкой в больнице, она поощряла увлечение дочери музыкой и немецким языком, брала у людей белье в стирку, чтобы платить в музыкальную школу и старой немке. И частенько говорила: «Крылья человеку нужны, доченька, с крыльями человек поднимается, широко видит. А я вот, бескрылая, окромя корыта, так-таки ничего и не видела».
Думая о матери, Галина тихонько покачивалась в кресле. В доме многие вещи исчезли, но в ее комнате все сохранилось. Тахта, покрытая ковриком, на котором знаком каждый узор, трюмо, резной гардероб. Галина взяла с колен медвежонка, зашептала ему, как живому:
— Мишутка мой! Как это мама уберегла тебя? А ногу мы тебе так и не пришили. Ты помнишь, как гнался за нами страшный дядька — завхоз парка? Это было так давно, целая вечность прошла! А на заборе была ужасная колючая проволока! Но он нас не догнал! Только твоя лапка и подол моего нового платья достались ему! — она вздохнула, качая головой. — А теперь дом вроде не мой! Так ли я приезжала из института? Ах, мама, мама, если бы ты знала, как несладко твоей Гальке-озорнице!
Едва дождавшись ухода Павлюка, Оксана Ивановна распахнула дверь, шагнула в комнату. Галина в сердечном порыве вся потянулась к ней:
— Мамочка!
Старуха растерянно остановилась. Она несла к дочери утреннюю злобу, она хотела выставить из дому эту ставшую ей чужой женщину. Но глаза Галины, ее протянутые руки молили о прощении, и старуха забыла приготовленные слова. Ведь это была ее Галька, ее кровиночка, единственное утешение ее одинокой старости.
— О, господи-Исусе, за что мне наказанье! — промолвила она. — У всех дети повырастали людьми, а у меня… Я ли тебя не жалела, не кохала! — она сделала шаг к дочери, заговорила просительно: — Ты глянь, доченька, люди-то с голоду пухнут. Третьеводни Степановна Сережку, твоего крестника, схоронила. На площади виселица и двух дней не пустует. А ты?
Галина устало откинулась на спинку кресла. Она прочитала в глазах матери последнюю надежду. Больно разочаровывать любимого человека!
Оксана Ивановна приблизилась к Галине, взяла рукой за подбородок, всматриваясь в глубину ее глаз, словно желая проникнуть в душу дочери, когда-то близкую, ясную, а ныне загадочно-темную.
— Послухай меня, доченька… Чего было, того не воротишь. Ну, хоть зараз будь, как люди! И не езди ты больше в ту клятую Одессу, одумайся. Время пройдет, загоится все. Пожалей меня, доченька, ты ж озорная да славная была…
Галина прижалась к материнской груди. Как покойно, как уютно было ей всегда с мамой, и какой зыбкой, рискованной, ненадежной стала ее жизнь! Не отнимая лица от маминой кофточки, глухо сказала:
— Оставьте, мама, ведь говорили уже… И так тошно!
Как от прокаженной, отпрянула Оксана Ивановна от дочери, схватила альбом с подоконника, с силой швырнула в угол. Две фотографии вылетели, перевернулись, упали на пол. Старуха плюнула на портреты артисток. Вот кому Галька подражала! А ей-то, старой дуре, и невдомек! Выходила лиходейку! Тошно ей, что мать говорит! Взять бы скалку да перетянуть, чтоб аж завыла! Да минуло то время…
Галина поднялась с кресла, отчуждению, холодно посмотрела на мать, на альбом, на часы.
— Говорите, мама, что надо, только покороче, а то мне некогда. Может, денег?
Старуха грозно вскинула руки.
— Так и есть, потаскушка немецкая! Как приехала, я враз обмерла! Батюшки, думаю, да откуда такое богатства у нее! Люди кровь проливают, с катами{Кат (укр.) — палач.} воюют, а она барахлом прельстилась! Напромышляла, значит…
Открыв шкаф, Галина достала платье, нехотя промолвила:
— Зачем вы, мама, слова базарные употребляете…
— Так ступай зараз к Фроське Савченковой! Энта блудня уж пронюхала про тебя, на вечер кликала. Сродственницей ей будешь, Павлюк вперед тебя все до нее бегал…
Как хлещут мамины слова! Ну что ж, она предвидела это. И противопоставить справедливому гневу матери можно только холодное спокойствие.
— Вы поменьше с соседками говорите, — подкрашивая губы, сказала Галина. — Вам покойнее будет и мне.
Немея от бессилия, старуха вытянула руку к двери:
— Ну, Галька, остатнее мое слово: уезжай отселе, куды хошь! Проходу мне от людей нет!
Галина продолжала собираться, будто и не слышала. Взяла сумочку, деловито спросила:
— А что, мама, доктор Рябинин не эвакуировался? Там же, на Морской, живет?
Имя Рябинина воскресило перед Оксаной Ивановной тихую довоенную жизнь. Ей ли не знать Александра Тихоновича! Лет двадцать проработали они в одной больнице. Вспомнилось, как пришла вместе со всеми на последнее открытое партийное собрание. В больнице был уже госпиталь, все коридоры были забиты ранеными, на собрании шептались об эвакуации. А под конец принимали троих в партию. Среди них был и Рябинин. Оксана Ивановна тоже подняла руку и тут же смущенно опустила, заметив, что голосуют только партийцы.
Незваная слеза выкатилась у старухи, будто сызнова прощалась она с тем минувшим и бесконечно родным временем. Она покосилась, не заметила ли дочь ее слабость, и вновь забушевала:
— Холуй он немецкий, а не врач! Ему партейную книжку дали, а он в бургомистры вылез! Люди плюют на него, а тебе надо!
— Эх, мама, до чего ж вы невыдержанный человек, — предостерегла Галина. — Время опасное, люди давно языки прикусили, а вы все на рожон лезете! Так и в гестапо недолго попасть. Лейтенант говорил, на вас уже заметка есть.
— Ты меня своей гестапой не пугай! Придут наши, посмотрим, что ты запоешь! И что тебе Семен скажет!
Это было слишком, хладнокровие оставило Галину. Сузив вспыхнувшие глаза, она резко бросила:
— А что мне Семен?! Не трогайте вы меня, мама!
Оксана Ивановна сплюнула на пол перед дочерью и раздельно, как проклятье, произнесла:
— Сучка бешеная тебе мать, а не я! Сгинь, провались — и слезинки не выроню!
Галина никогда не была суеверной, но материнское проклятье испугало ее. Она умоляюще схватила мать за руку:
— Не надо, мама… Прошу вас, не надо!
Отбросив ее руку, Оксана Ивановна сказала твердо, каменно:
— Иди, куда собралась. Нет у меня с тобой разговора!
— Ну и не надо! — крикнула Галина и вышла из комнаты.
Старуха без сил опустилась на стул.
Почта начальника абвера
IВремя с десяти до двенадцати полковник фон Крейц посвящал психоанализу. Он славился тонким пониманием человеческой психики и неустанно внушал своим ближайшим сотрудникам, что разведывательная работа немыслима без психологической подготовки.
В этот термин он вкладывал, во-первых, знание духа войск противника в целом и особенностей биографии и характера тех конкретных лиц, которые становились ближайшими объектами его деятельности; во-вторых, тщательное изучение собственных резидентов и агентов, в подборе которых полковник был щепетилен в разумных пределах. Третий принцип полковник благоразумно держал про себя, хотя пристрастие к психологии отнюдь не мешало его истинному патриотизму. Он был преданным сыном фатерланда и из своих пятидесяти двух лет тридцать пять отдал служению германской разведке.
