Алексей Решетов - Зернышки спелых яблок
Он начал с васильков. Лилька от счастья так и порозовела.
Закачались на карандашных волнах уточки и парусник… Кремль получился лучше всего — со звездой, с часами — как настоящий. Над Кремлем сияло солнце.
Дядя Вадим дорисовал последний лучик и вдруг закашлялся. Упал и покатился по земле карандаш. Девочки присмирели, потупились. Ленка-маленькая побежала за водой. Принесла, расплескивая, в жестяной кружке.
Когда приступ кашля прошел, на втором Лилькином лоскутке дядя Вадим сделал несколько резких штрихов. И получилась трубка. Из нее вылетала прядка дыма, извивающаяся в буквы.
— «Выкури фрица!» — прочитал Петька. — Вот здорово!
— Дядя Вадим, — защебетали девочки, — спасибо!
А художник уже крупно шагал со двора, придерживая рукой борта своего серого поношенного пальто.
— Дядя Вадим, спасибо!
— За уточку!
— За лодочку!
— За Москву-у!
— Дядя Вадим, за выкури фрица!..
♦
В тот день я еще раз побывал в доме художника. Нужно было отдать забытые во дворе карандаш и книжку.
В комнате, где на низенькой кровати лежал художник, резко пахло каким-то лекарством.
Мне показалось, что дядя Вадим спит, и я уже хотел выйти, но он окликнул меня:
— Ты карандаш принес? Ну-ка, давай его сюда.
Он взял его, отвернулся к стене и на приколотой над подушкой карте нарисовал маленький флажок. Новый флажок был значительно левее всех старых.
— Хорошо, — улыбнулся дядя Вадим. — Я еще увижу победу!
Ему стало тяжело, над бровями заблестели капельки пота.
— Ступай. Карандаш возьми. Петя у вас рисует… Книжку пусть бабушка вам прочтет. Это про фарфор… Открытие…
Петька очень обрадовался карандашу. На газете, которой был застлан стол, он тут же нарисовал бегущего человека. Уши человека были похожи на катушки от ниток.
— Будем играть в сатратников, — сказал Петька и показал на свой рисунок. — Во, один сатратник есть. Это будет Красин, потому что он красный.
Петька перевернул граненый сине-красный карандаш, и через минуту поверх серого типографского шрифта синел Синин. У Синина совсем не было ушей, но был на боку наган.
— Сейчас мы их вырежем, и они пойдут на фронт. — И Петька пустил в ход бабушкины ножницы.
Поначалу игра не удавалась — у бумажных соратников подгибались ноги. Нам приходилось поддерживать их за головы.
Потом бабушка сварила клейстер, чтобы подклеить журналы мод, и мы налепили соратников на твердые корочки от книг. И все вышло чудесно.
Сперва я был репродуктором и говорил:
— Внимание, внимание! Говорит Москва. От Советского Информбюро. Сегодня наши опять били фашистских захватчиков. Взяты трофеи и пушки.
В это время Синин и Красин прислонены к стене: они будто слушают радио.
Затем Петька поворачивает Красина лицом к Синину и говорит, будто это сам Красин:
— Синин, у нас в фэзэу был обсмотр, и скоро меня возьмут в армию. (Так недавно говорил Вальке Степанову его старший брат Генка.)
— А у нас чо-то еще не было. (Так отвечал семилетний Валька своему брату.)
— Синин, я уйду — ты мне будешь письма писать?
А «радио» передает:
— Войска третьего Белорусского фронта опять бьют захватчиков и взяли в плен три пушки.
Красин обнимает Синина. Две картонки сближаются вплотную.
Петька поет:
Синее море,Белый пароход.Сяду, поедуНа Дальний Восток.
— Ленька, делай быстрей лодочку, а то он так уедет! — И продолжает петь:
На Дальнем ВостокеПушки гремят,Военные солдатикиУбитые лежат.
«Убитый» Красин падает на одеяло.
Мама будет плакать,Слезы проливать…
— Ленька! Где взять маму, скорей думай!
Но я ничего не могу придумать. У нас у самих только бабушка. Она-то и приходит нам на выручку:
— Вот эту тетю в кимоно вам вырезать?
— Вырежи, баб. Только ручки не отрежь.
Так у Красина и Синина появляется мама. Сейчас она начнет проливать слезы, как это делала Валькина мать, когда Генку провожали на вокзал…
Но игре нашей не суждено было завершиться. Пришел Димка Сойкин. Шепотом, чтобы не слыхала бабушка, стал уговаривать нас:
— Айдате в кинуху. В парке крутят. Маленьких так пускают. Фэсная, про Чарличаплина.
…В голубой, с полукруглым окошечком будке у входа Димка купил себе билет, сдачу спрятал в карман, а нам крикнул из-за спины билетерши:
— Обманули дурака на четыре кулака!
Растерянные, мы остались перед парковой калиткой. И вдруг откуда-то издали донесся веселый и тоненький мальчишеский крик:
— На ко-бы-ы-ле-е! На ко-бы-ы-ле-е!
И через минуту-другую верхом на дранке к нам подскакал Витька Майоров.
— Эх вы, люди-лошади! Там дыра — первый сорт, а они тут стоят.
Мы бросились за Витькой и вскоре очутились перед проломом в заборе.
В парке пахло полынью и растоптанными стаканчиками от мороженого.
— Вот так, по заборной книжке, — подмигнул нам Витька. — А с Димкой вы не играйте — он гад. Сейчас я спрячу свою лошадь, пускай она попасется, и мы пойдем…
И вот мы смотрим на маленький экран, сморщенный так, будто он вот-вот чихнет. Кино еще не началось, по экрану только проскальзывают тени рассаживающихся зрителей.
Приходит и садится впереди нас Димка. У него были лишаи, теперь они прошли, но волосы на затылке растут так, что кажется, будто у Димки не одна, а несколько макушек.
Я дергаю его за рукав и говорю:
— А на пятый кулак вышел Димка дурак. Лишай ты — больше никто!
Он выдергивает рукав и переходит на лавочку подальше.
Наверно, я задремал. Очнулся я, когда Петька и Витька заорали:
— Ура! Ура! Вот дает!
По экрану, размахивая сверкающей саблей, летел усатый конник.
— Чапаев, — умиленно выдохнул Петька, — он сперва утонул, потом выплыл.
Объяснив мне суть фильма, брат опять закричал «ура!» и соскочил с лавочки.
Сзади на нас зашикали:
— Вы, зайцы, сидели бы ниже травы. Приличным людям и отдохнуть нельзя!
Ненадолго мы притихли.
Но когда появившийся на экране Чарли Чаплин сел на раскаленный уголек, мы не смогли скрыть своего восхищения:
— Вот дает!
— Ему больно, а он смеется!
— У него тоже на «Ч» фамилия, как у Чапаева…
— Ага… и усики тоже…
Кино кончилось. Было совсем темно. Витька искал в траве дранку. Мы пошли домой.
Дома нам влетело за уход без спроса. Молча мы съели гороховый суп и легли спать. И уже в постели шепотом договорились с Петькой, что возьмем Чапаева и Чарли Чаплина в свои сатратники.
♦
— А мороженое — из молока, — сказал я Витьке Майорову. Тот неопределенно пожал плечами.
Тогда я подошел к Димке:
— Мороженое, которое продают в парке, делают из молока.
Димка ни капельки не удивился. Он зевнул и ответил:
— Вчера мамка на сладкое делала. Каждому по десять порций. Фэсная штука.
И никто не удивился, что я знаю тайну мороженого. А мне так хотелось всем рассказать, как мы с Петькой ее узнали. Вот так же в подаренной художником книжке радовался Виноградов, открыв русский фарфор…
Ах, эти слова: секрет, тайна, загадка. Как бешено колотится от них детское сердце! О, пытливость бесчисленных «почему»! О, эта рассеянность: незавязанные шнурки, рубашка, надетая наизнанку… Какими похожими делаете вы детей и великих ученых! И не тот ли открывает фарфор и новые звезды, кто на всю жизнь сумел в душе остаться ребенком?..
Бабушка дала нам десять рублей. Мы бросились в парк. Усатая неопрятная мороженщица показалась нам прекрасной феей. Замерли носик к носику алые уточки весов, и «фея» протянула нам на блюдечке сто граммов чуда.
Мы взяли мороженое и уселись на тротуар. Петька поперек белой горки провел ложечкой черту, чтобы было поровну. Потом мы стали думать, кому есть первому: ложечку нам дали одну. Пока думали — мороженое растаяло. Теперь не надо было ложечек. Мы по очереди втягивали губами белую сладкую жижицу. Сделали по три глотка, и я понял, что мороженое — это молоко, но его сперва заморозили. Я сказал об этом брату. Он согласился:
— Только не козье молоко…
— Конечно, не козье. А может, и козье, только от самой лучшей козы.
— А помнишь, — спросил Петька, — как мы осколочек от кружки сосали? Думали — раз он белый, так из него молоко пойдет, если долго сосать. Дураки ведь тогда были, правда?
— А помнишь, как мы резинки из трусов жевали, чтоб они, как сапоги у мильтона, который с Димкой живет, скрипели? Идем по лестнице и жуем. А Димкина матушка думает, что это мильтон в новых сапогах идет. Выскочит: a-а, это вы… Здорово мы ее обдували!
Когда мы вернулись домой, бабушка спросила:
