Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
Хорошо проводили хозяева свою работницу: дали кое-какую одежонку с плеч Катерины Марковны: две подушки, самотканые рядно и шерстяной лижник. Для Тарасика чуть не целую штуку какой-то материи. Двадцать пять рублей деньгами дали, да еще пообещали по зиме дать годовалую телочку.
Прощаясь, Катерина Марковна с Акулиной поплакали. Тарасика все целовали по нескольку раз: хозяин с хозяйкой, работники. Зозуля сказал:
— Не на век прощаемся, не за горами живем. Дай вам бог... Случай чего — наша хата открыта...
Добрый чувал получился, когда в него сложили все хозяйское подаренье. Савелий улучил минуту, когда были запряжены лошади, один на один сказал Зозуле:
— А може, мы телочку зараз и заберем? Путь до вас неблизкий, кто его знает, как там оно...
— Зараз так зараз. Хай будет так. Домаха, а ну-ка выводь телочку со двора! Дарить так дарить! — И, обращаясь снова к Савелию, молвил с восторгом и завистью:
— Добрые кони у тебя! И бричка славная.
— Добрые, — сказал в ответ Савелий и почему-то скраснел от похвалы. — Кони добрые...
Телочку привязали к задку брички, Тарасика усадили на подушку в середине.
— Прощайте, люди добрые! — молвил Савелий и тронул коней.
...Из-за телочки ехали медленно и с долгими остановками: пасли да поили. Одну ночь ночевали в степи, другую в каком-то хуторе. На третий день, под вечер, Савелий сказал: «Скоро мы и дома. Верст пять осталось». И, свернув с пыльного шляха к дубраве, стал распрягать коней. Акулина несмело спросила: мол, зачем же останавливаться, если дом уже близко? На это Савелий ответил загадочно: «Хочу до дому приехать ночью, чтобы тебя кто не сглазил». — И невесело усмехнулся.
К полуночи путники въехали в хутор Дядькивский. Возле одного из куреней Савелий, не заезжая во двор, припнул коней к тыну, вместе с подушкой взял сонного Тарасика и унес в курень. Акулина стояла возле тына, пытаясь в темноте разглядеть курень и подворье, но тьма все искажала и пугала. Вот в окошке закраснело — зажгли каганец. Вышел Савелий, взял Акулину за руку и, словно ребенка, повел в курень, приговаривая: «Не оступись, не пужайся...» А войдя, кому-то сказал: «Ось, мама, вам невестка, а тебе, сестра, — золовка...» Но Акулина никого и ничего не видела в слабо освещенной хате. По углам пряталась темнота и только в одном углу была видна икона — божья мать-праворучица с младенцем Иисусом на руках. Иисус — дитя кому-то грозил указательным пальчиком.
Но вот из темноты вырисовалась фигура маленькой женщины. Она подошла к Акулине, взяла ее за руку и подвела поближе к пильгавшему красным пламенем каганцу, заглянула в лицо.
— Милости просимо, доню, — сказала она, — господи благослови... Сидай ось тут, на лавку. Горпино, а, Горпино! А ну-ка иди сюда — сестру встречай.
Из темноты, со стороны печи, вышел кто-то маленький и длиннорукий. Акулина разглядела в том существе горбатую молодую женщину; то и была сестра Савелия. Горпина застенчиво выговорила чуть гнусавым голосом: «Ндраствуйте вам» и удалилась за печь.
Савелий тем временем возился за печью, стучал чоботами, покряхтывая: видимо, переодевался. Вот он вышел, одетый во что-то серое и сам показался в другом одеянии серым и не похожим на прежнего Савелия. Обтер снятые сапоги тряпкой и осторожно, словно они были стеклянные, поставил у порога. Так же осторожно встряхнул суконную пару и повесил на гвоздок, вбитый в одверку. Только он это сделал, в окно снаружи кто-то призывно затарабанил. Савелий захватил с собой сапоги и одежду с гвоздя и торопливо вышел. Послышались мужские голоса — Савелия и чей-то незнакомый. Голоса раздавались то во дворе, то удалялись, кто-то ходил по двору и снова уходил за тын. Потом незнакомый голос понукнул коней, и слышно было, как бричка, развернувшись, куда-то укатила. Все смолкло. Акулина успела приглядеться к мраку и заметила, что хата была совсем меленькая и низенькая. Ее перегораживала беленая печь с задымленным устьем и с припечком. На том припечке, на подушке спал так и не проснувшийся Тарасик. У глухой стены стояла железная кровать, застеленная полосатым рядном. За печкой, на полике из досок сидела Горпина, обхватив колени длинными руками, и внимательно смотрела из темноты на Акулину. В этом чужом полумраке горбунья вызвала в душе Акулины суеверный страх. И все же помалу она начала успокаиваться: за недолгое время разговора новая «мама» успела кое о чем расспросить Акулину и рассказать, что она хорошо знает дядьку Трофима, знала Акулининых мать с отцом. Они, теперь свекровь и невестка, сидели рядом на лавке, оборотясь друг к другу. Изредка свекровь, вольно или невольно, ласково дотрагивалась до Акулининой руки или клала ей руку на плечо и приговаривала, как бы в чем оправдываясь: «Ничего, доню, все будет гарно, все будет добре... Хочь мы люди и небогати, а...» Тут разговор прервал вошедший Савелий;
— Ну так шо: будемо спать, чи свайбу гулять? — Хохотнул, — Мабудь, все-таки будемо спать, А даст бог день, даст и пищу. Ось, Акулина, моя кровать, давай твои подушки. С того и начнем наше життя...
...Утром, чуть свет, Савелий куда-то ушел, а Акулина лежала и думала свою думу. Не все так просто, как ей показалось при встрече с Савелием у Зозулей. Теперь ей вспомнилось, что о себе ничего он так и не рассказал, а если и говорил что, то как-то загадочно, двусмысленно. Вот она даже не знает, как зовут свекровь, какое у них хозяйство, чем занимается Савелий и сколько ему лет. Прикинула: наверное, лет двадцать пять. Руки у него сильные, работящие, с жесткими, как пересохшая земля, ладонями. Добрые руки. И свекровь показалась ей доброй женщиной, хотя вчерашний разговор с ней тоже показался Акулине загадочным.
От матери ли, от чужих ли людей, но знала уже Акулина одну вековечную заповедь, поверье ли: невестка и свекровь познаются в первое утро после свадьбы. Свадьбы не было, но Савелий ей уже муж. Он назвал ее своей женой. Теперь она в этой семье — жена и невестка. Значит, надо угодить свекрови с первого дня, чтобы не прослыть ледащей. С этой мыслью Акулина встала с кровати, стала надевать спидницу. И услышала голос свекрови:
— Доню, ты чего так рано прокинулась? Поспи ще з дороги.
— Та я, мамо, уже выспалась... — Сказала «мамо» неожиданно для себя, и сердце ее замерло, перехватило дыхание. Женщина подошла к ней, обняла, стала горячо целовать, приговаривая: «Голубонька ты моя! И хто тебе навчив цему? Господи, твоя воля! Голубонька ты моя, спасибо тоби за твое сердце. Я своего для тебя не пожалею». И был в тех словах, в тех ласках материнский ответ на слово «мама», произнесенное искренне, сказанное сироткой...
Из хаты дверь выходила в маленькие сенки, а из сенок наверх вели четыре приступка. Акулина поднялась по ним и вышла во двор. Огляделась и поняла: курень вкопан в землю; окно, выходящее во двор, располагалось почти у самой земли. Про Савелия, ее мужа, нельзя было сказать, что у него «ни кола, ни двора». Был двор, во дворе был и кол. К этому колу была привязана приведенная от Зозулей телка. Она мукнула, увидев Акулину. Курень был крыт очеретом, уже почерневшим и сопревшим. К куреню пристроена катражка, сплетенная из хворосту и обмазанная глиной. Двор крошечный. Дальше отделенный от двора загатой, виднелся маленький огородик. Там белел десяток капустных голов, по краям огорода торчали серые будылья подсолнечников без голов и лежала коричневая картофельная ботва. Все было так же мелконько и бедно, как в отцовском дворе. У причелка куреня и вдоль загаты росло несколько яблонь и груш.
Чем больше присматривалась Акулина ко всему, тем легче и легче становилось у нее на душе, тем свободней дышалось. Теперь она стала все ясней понимать причину дорожной тревоги и тайного страха: ее пугали тогда добрые кони в упряжке, загадочно-задумчивое выражение на лице Савелия, его наряд, казавшийся на нем чужим, его туманные слова. «Слава тебе, боже, — думала она, ходя по подворью, — я тут буду своя. Они такие же бедняки, как и я, они тоже как бы на сирот похожи...»
Вышла свекровь. Приложив уголок белой хустки к губам, ласково и будто виновато смотрела на невестку. Она словно безмолвно извинялась за бедность всего, что было вокруг. И рассказала она Акулине, ничего не тая, все, о чем та уже догадывалась. Служит Савелий в батраках у местного кулака. На его конях и бричке приезжал Савелий к Зозулям, чужие чоботы и костюм были на Савелии Калистратовиче. За все то «благодеяние» хозяин удержал половину годового батрацкого заработка. А за то, что Савелий просрочил с возвращением, может, и больше вычтет...
Слушала Акулина росповедь свекрови, а на язык просились слова: «Ой, добрые вы люди, хоть и небогатые! Як же вам тяжко! Разделю я с вами свое сиротство и свою недолю, разделю до конца. Ах, Савка, Савка!» И росла в ней при мысли о муже женская, сиротская, бедняцкая жаль к нему.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
