Василий Белов - Целуются зори
Однако я был оптимистом и не терял надежд.
И вдруг удача!
Мне позвонили в Вологду, чтобы я приехал в Москву, специально по этому делу…
В проходной стоял вооруженный вахтер. Я позвонил, мне заказали пропуск. Громадная территория студии, корпуса, павильоны для съемок внушали почтение. Я глазел по сторонам, не скрывая любопытства и радости. Редакторша встретила меня очень радушно и после длинного разговора обратилась ко мне с просьбой написать сценарий… об альпинистах. Я забрал у нее рукопись и в тот же день послал на другую студию. Там опять похвалили сценарий и… замолчали.
В чем дело? Я недоумевал, ходил по редакциям. Сценарий просили всюду: на студиях, в театрах, на телевидении. Я давал рукопись всем, все хвалили ее, а я терпеливо ждал. Но киностудии молчали, будто набрав в рот воды.
Город затихал, одно за другим гасли зеленые и розовые окна в больших стандартных домах. Заря догорала за теми домами. Было светло. Пилигримы вышли из Дома колхозника…
— Ежели на вокзал-то?.. — заикнулся Егорович. — Только теперече и дороги-то не найти.
— Да и автобусы перестали ходить, — подтвердил Николай Иванович.
— Вот ведь… А что, Николай Иванович, везде свои люди-то. Ежели у кого ночевать попроситься? Ведь, к примеру, окажись кто у нас в деревне, разве бы не пустили мы ночевать? У меня вон этот… студент четыре ночи ночевал, который иконы-то искал. Опять же люди мы не какие-нибудь, в бане мылись недавно… не воры никакие.
— Да ведь, ежели что, можно и заплатить рубль-другой, — сказал Николай Иванович.
— Давай-ко вот в этот дом зайдем.
В подъезде стояла парочка. Парень был в берете и стриженый— видимо, призывник. Он попросил прикурить. Егорович вздул спичку и поднес парню. Но прикурить нужно было не ему. Девушка прикурила и жадно затянулась, спичка обожгла пальцы Егоровича.
— Теперь ежели, молодец хороший, попросить кого, дак пустят нас? — спросил у парня Егорович. — Переночевать до утра.
Парень молчал, соображая.
— Во! Звоните в тридцатую! — сказал он и показал на двери.
Девушка фыркнула. Николай Иванович и Егорович поднялись к двери и позвонили в тридцатую. Позвонили еще. За дверью вдруг ясно раздался женский крик и ругань:
— Я тебе сказала, домой можешь не ходить! Паскуда несчастная! Хоть до утра мерзни со своим хахалем!
Девушка внизу снова фыркнула. Ночлежники недоуменно переглянулись.
— Ежели вон в ту, — сказал Егорович. И они поднялись еще на один пролет. Позвонили. Им открыл заспанный человек в трусах:
— Что?
Дверь захлопнулась. В третьей квартире на звонок вышел пьяненький, в подтяжках дядечка. Он внимательно выслушал гостей.
— Так. Из какого района-то?
— Подозерский район, колхоз «Передовой». До утра только.
— Ну, ну! Подозерский? — Дядечка почесал под мышкой.
— Подозерский.
— Бывал в Подозерском. В командировках.
— Значит, это, адрес не знаем, местов нету, — объяснил Егорович.
— Вам ночевать? Так, так.
— До утра только.
— Какой, говоришь, район-то?
— Район Подозерский.
— Не могу, товарищи, помочь ни в чем. Идите в гостиницу. Какой колхоз-то?
— «Передовой».
— Нет, не могу. До свиданья, товарищи. Дядька ушел.
Бесцеремонный Егорович позвонил еще и в четвертый раз. Дверь открыла толстая женщина в мохнатом халате и с бигуди. Она недовольно и вопросительно поглядела на пришельцев.
— Гражданочка, — начал Егорович. — Мы это… Можно сказать, на произволе судьбы… Ночевать не пустите? До утра только.
— Совсем обнаглели! — Женщина быстро захлопнула дверь.
— Добро, ладно, хорошо.
Они вышли на улицу, мимо целующейся в подъезде парочки, которую тоже не пускали в квартиру. Встали на безлюдной улице, не зная, куда идти и что делать. Егорович сказал:
— Как говорил, не надо Настасью с собой брать. Вся беда от нее, я эту бабью нацию знаю.
Но что делала в этот момент Настасья? Если б Егорович знал об этом, может быть, он и не говорил бы так о «бабьей нации». Настасья только что отпила чай с вареньем. Сидела в уютной горнице Акимовны, развязав платок. Угощала хозяйку деревенскими гостинцами. Акимовна жила в своем доме на окраине города.
— Уж больно я люблю вкусненькое, — говорила Акимовна, наливая Настасье еще, но та отказалась.
Кукушка на часах прокуковала одиннадцать раз. Настасья спросила:
— Да постоялица-то у тебя, Акимовна, чья, не здешняя?
— Здешняя, матушка, здешняя. Вот опять дома до полуночи нет. — И Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.
— Ой, ой, милая, ой! — Настасья, сочувствуя, покачала головой.
Они пошептались еще, позевали и не торопясь начали укладываться спать. Часы мирно тикали на оклеенной обоями стене около старинной изразцовой печи. Я уверен, что если б Настасья знала, что я напишу об этом «в книгу», она ни за что бы не рассказала мне, как ночевала у Акимовны. И я, может быть, ничего бы не узнал о той постоялице. Но Настасья тогда еще не знала, что я записался в писатели, не знали об этом и три мушкетера, как называл Лешка себя и двух остальных.
Утренняя заря уже народилась где-то за спящими домами, когда вечерняя еле успела угаснуть. Это была первая мушкетерская ночь.
Егорович и Николай Иванович устроились ночевать за какими-то воротами, у поленницы. Они лежали, подложив под себя фанеру и дощечки. С тротуара их было совсем не видно.
Большая группа выпускников десятого класса прошла по тротуару с песней и с гитарами. Егорович не мог заснуть, а когда задремал, то вздрогнул. Рядом, за поленницей, раздался кошачий крик. Два кота стремительно вылетели во двор. Егорович плюнул и лег снова.
— Добро, ладно, хорошо, — сказал он. — Олешку-то… Нам бы Олешку-то выручить. Зять Станислав… Николай Иванович, как думаешь? Ежели нам к защитнику… Чтобы Олешку-то отпустили.
Но Николай Иванович ничего не ответил — он лежал на собственном кулаке и, видимо, спал.
Лешка же очнулся под утро в вытрезвителе, он лежал под простыней совершенно голый. Рядом, сидя на полу, спал Стас.
— Что, проспался, голубчик? А ну живо поднимайтесь! — Тетка в халате бросила Лешке стянутую ремнем одежду.
— Давай, давай! — кричала тетка. — Хватит, нагостились. Ну? Поднимайся, кому говорю!
Стас поморщился и продолжал спать.
Тетка вышла, звеня ключами. Лешка выпростал из-под простыни голую ногу и замер: на ляжке крупно, химическими чернилами было написано «41-й». Лешка послюнявил, потер — не отставало. Оделся.
— А тебе что, особый подъем сыграть? — Тетка дернула Стаса за ухо. — А ну поднимайся!
— Ладно, ты! — Стас зевнул. — Не ори, у меня слабые нервы. Пардон, мамочка, сейчас встаю. Гроши остались?
— Вот возьмите свои гроши. — Тетка в халате выложила на стол деньги, папиросы и ключи Стаса, — Да не твои, не твои, отдай деньги парню! — Да?
— Да. За ночлег сейчас будете платить?
Стас почесал подбородок, сделал страдальческую гримасу:
— Как, друг, подарим им два червонца? Гостиница «Люкс».
Он вытащил из Лешкиной руки двадцать рублей и бросил на стол, ему выписали квитанции.
— Иди, да больше не попадайся, — сказала тетка Лешке. — Да держись подальше от этого друга.
— Пошли, друг. Адью, мамочка!
На улице они отошли с квартал и остановились около тех самых ворот, за которыми ночевали Лешкины земляки.
— Не вешай нос, друг. Пойдем, да?
— Куда?
— На пристань, промочим горло. Скоро «Чернышевский» придет, там пиво всегда. Тебя как зовут?
— Лешка.
— Да? Лешка, да? Хорошо, Лешка, так? — И Стас надел на Лешку свой берет, поскольку шляпы не было. Лешка пошел следом.
Николай Иванович и Егорович, оба вместе, не просыпаясь, перевернулись на другой бок. Они спали ничком: под утро стало холодно. Громкие возгласы Стаса врывались в зыбкий отрадный сон Николая Ивановича. Он слышал во сне звуки ночной деревни. Стояли у речки тихие бани, березы, и дергач крякал за омутом. Красный ребячий костер горел за легким речным туманом. Желтели в лугах купальницы. Зеленели тихие палисады с выстиранным бельем на изгородях. Стояли спокойные, до последнего сучка знакомые срубы домов.
А там, дальше, за родным окоемом, целовались румяные зори. Кричал и кричал в лугах дергач, драл нога о ногу.
Но это был не дергач. Это шаркала об асфальт метла дворничихи. Пыль и окурки летели в сторону под ворота, и Николай Иванович громко чихнул. Дворничиха насторожилась, но тут же подумала, что ей послышалось, и продолжала работу. Егорович чихнул еще громче. Дворничиха начала подкрадываться к воротам, держа на изготовку черенок метлы. Увидев людей, она вытащила свисток и отчаянно начала дуть. Но свисток, видимо, засорился — чуть присвистнув, он заткнулся и только шипел. Егорович вскочил вслед за бригадиром, дворничиха отпрянула от ворот:
