Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Нет… Не приходилось, — ответил Матвей Яковлевич коротко.
Нетерпеливо поднявшись, Гаязов подошел к окну. Ночь была сырая и тихая. А звезд, казалось, стало еще больше, чем давеча. Зариф вздохнул: «Знает ли Муртазин, рассказала ли ему Ильшат о своей первой отвергнутой любви? Ничего себе будут отношения у парторга с директором».
Матвей Яковлевич встал и, словно по секрету, шепотом признался:
— Завтра ждем его в гости. Не званым, а так, запросто… Званым после… Ольга Александровна уже хлопочет, угощение готовит. Пойду и я, помогу ей немного. До свидания, Зариф Фатыхович. Спокойной ночи.
— Спасибо, Матвей Яковлич, уж простите, пожалуйста, что Наиля побеспокоила.
— Какое ж тут беспокойство. С ребенком в дом приходит радость. А Наиля для нас все равно что родная дочь.
И старик, пройдя на носках мимо спящего ребенка, неслышно закрыл за собой дверь.
4Пока Матвей Яковлевич проводил время у Гаязова за неторопливой беседой, задержавшийся на собрании Сулейман Уразметов на всех парах мчался домой.
Во дворе кто-то с силой хлопал палкой по чему-то мягкому, и Сулейман тотчас смекнул, что это младшая дочь Нурия выбивает пыль из дорожек. Он перевел дух. Значит, зять еще не приехал, можно не торопиться.
Медленно, отяжелевшим шагом вошел Сулейман в тускло освещенное парадное и стал подниматься на третий этаж. Его догнала запыхавшаяся Нурия со свернутым трубкой ковром на плече. Голова повязана вылинявшим стареньким платочком. В домашнем халатике, босоногая.
— Устал, папа? — весело сверкая глазами, спросила она, не замечая его недовольного взгляда.
— А что? — насторожился Сулейман.
— Ничего. Медленно что-то поднимаешься.
— Поживешь с мое, тогда посмотрим, как ты будешь ласточкой летать.
— Ой, папа, не сердись. А мы все вверх дном перевернули. Везде помыли, все уголки вычистили… Не то что Хасана-джизни[3], а впору самого-самого большого гостя… — Нурия запнулась, не находя нужного слова. И вдруг перескочила совсем на другое: — Папа, джизни видел?
— Нет.
— А я видела!
— Где, когда?.. — встрепенулся Сулейман.
— Час назад по Заводской на машине промчался.
— А-а… — разочарованно протянул Сулейман.
Свежевымытые полы влажно блестели под ярким светом. Гульчира, средняя дочь Сулеймана, только что кончив мыть коридор, скользнула на кухню с ведром в руке. Сулейман разделся и шумно потянул широким носом воздух: легкий запах жаренного на топленом масле мяса с луком сразу вызвал в нем аппетит.
— Га! — повеселел он. — Перемечи, учпочмаки!..[4]
— Это для гостя! — сказала Нурия, сбросив ковровую дорожку на пол.
— А мне ничего? — шутливо огорчился Сулейман. — Так-то встречаешь ты, моя ласточка, отца. Не думал, не думал…
— Ждешь гостя — мясо жарь, не будет на столе мяса — сам изжаришься, — с лукавинкой повела черной бровью Нурия.
— Это тоже верно, дочка. А все же пошла бы ты привела себя в порядок. Да и дорожку давай постелем. А то вдруг…
— Пусть пол немного подсохнет, — с хозяйственным видом свела бровки Нурия и ласточкой метнулась в девичью комнату.
В большой семье Уразметовых, пожалуй, искреннее всех ждала гостя Нурия. Она ежегодно ездила в гости к зятю и сестре и была самого высокого мнения о Муртазине. По-видимому, он доставил своей юной свояченице немало приятных минут, и она теперь горела желанием хоть в малой мере отплатить ему за гостеприимство.
Сулейман стянул сапоги, надел мягкие туфли, которые ловко были брошены к его ногам успевшей снова появиться Нурией, и заглянул на кухню.
Гульчира и здесь уже домывала пол. Марьям, жена старшего сына Иштугана, вытирала полотенцем тарелки. Она была на сносях, и в доме поручали ей только легкую работу.
Старый Сулейман хмыкнул, чтобы обратить на себя внимание.
— Ждем, значит, гостя, га! — кивнул он головой на горку поджаренных пирожков на столе. — Дурак зять будет, коли не приедет. Эдакая груда добра. О, еще и пельмени!.. Ну, молодцы, молодцы! И мне, значит, кое-что перепадет. Эй, Нурия, где ты запропастилась?
— Папа, не гляди так жадно, — сказала Нурия. Она уже переменила свой старый халатик на праздничное платье. — Много есть вредно.
— От пищи не умирают, дочка.
— Но и добра что-то не наживают…
Все засмеялись, Гульчира выпрямилась, откинула кистью руки тяжелую косу за спину и сказала:
— Иди садись за стол, папа, сейчас накормим вас с Иштуганом, иначе, вижу, не будет нам покою.
— Ой, не срами, дочка, старика отца. Как тут успокоишься, когда в желудке гудит, как в пустом паровом котле.
Уразметовы уже знали, что семья старого директора не успела к приезду нового освободить квартиру, что Муртазину придется на эти несколько дней где-то устроиться, и не сомневались, что зять эти дни поживет у них. Сулейман не прочь был даже освободить для него свою комнату, а сам временно перейти в комнату второго своего сына, холостяка Ильмурзы. В семье никто и мысли не допускал, чтобы такой близкий родственник остановился в гостинице или где бы то ни было еще. Правда, втайне Сулейман лелеял великодушную мысль: хорошо, если бы зять прежде всего зашел к Погорельцевым, — Сулейман от всей души хотел такой чести своему старому, закадычному другу, — а потом уж пожаловал к Уразметовым. «Свои люди… в обиде не будем», — думал он.
Но хоть и очень ждал Сулейман зятя, а нельзя сказать, чтобы на душе у него было совсем спокойно. Чувствовал он за собой одни давний грешок. Было это лет шесть назад, а то и поболе, когда он гостил у зятя. Не утерпел он как-то и в горячке отчитал зятя за несколько высокомерный и властный тон. Сама простота и непосредственность, Сулейман в первый же день приезда подметил эти не понравившиеся ему замашки Муртазина. После-то уж каялся, — не надо бы так круто. Но ведь сделал он это с самыми лучшими намерениями и именно потому, что крепко уважал зятя за ум и знания. В конце концов старик утешился тем, что прошлого не воротишь. Что было, то быльем поросло, нечего старое ворошить. Недаром говорят, кто старое помянет, тому глаз вон. Однако, когда Сулейман узнал, что зять с вокзала проехал прямо в обком, сердце у него екнуло: неужели Хасан злопамятен?
Впрочем, о своем внутреннем беспокойстве он никому не заикнулся ни словом — не любил раньше времени языком молоть. Наоборот, поддерживал у своих самые радужные настроения. Смеялся сам, других смешил. И, конечно уж, заблаговременно позаботился о «горючем». Этого дела он никому не доверял. Нурия была школьницей, Гульчира комсомолкой, Марьям на сносях, а Иштуган с Ильмурзой хозяйственными делами вообще не занимались.
Гульчира, как и Иштуган, хотя и рада была, как всегда, принять дома гостя, особого расположения к своему зятю не питала. Сдержанность Гульчиры объяснялась не столько ее характером, сколько другими, одной ей известными причинами. Она всего лишь раз была у Муртазиных, и то проездом на курорт. Сколько ни допытывалась потом младшая сестра, как понравился ей Хасан-джизни, она толкового ответа от Гульчиры — ни хорошего, ни плохого — не добилась. Тогда Нурия выпалила:
— Значит, не имеешь собственного мнения, а еще техник, замсекретаря заводского комитета комсомола!.. — она пренебрежительно сморщила носик. — Зачем только тебя выбирали?..
— Затем, вероятно, что тебя там не было, — холодно бросила Гульчира.
— Ой, не сердись, апа[5]. Когда ты сердишься, мне хочется выть семиголовым железным дивом.
— Дивы железные не бывают. И вообще… пора бы тебе перейти от сказок к жизни.
Нурия не любила, когда ей намекали на ее юный возраст. Десятиклассница уже. Пора бы и оставить эти намеки. Она, бедная, и так последние месяцы своей вольной жизни отживает.
— А свое мнение, апа, все-таки не мешало бы иметь! Технику-конструктору это особенно необходимо, — старалась побольнее кольнуть Гульчиру Нурия. Но та по-прежнему оставалась холодно-неприступной.
Марьям, та никогда не видела Муртазина в глаза, но наслышалась о нем в семье много. Из этих рассказов в ее воображении сложился постепенно образ большого, умного, волевого человека. И она заочно прониклась к нему уважением. Как женщина мягкого и доброго сердца, Марьям ждала гостя с тем тайным волнением, от которого как-то праздничнее и светлее делается гостю, и он забывает, что находится в чужом доме. Она только очень стеснялась своей беременности. Ее тонкая талия безобразно раздалась, кожа лица поблекла, потускнела, сошел свежий румянец, который придавал ей вид совсем юной девушки. Если она при госте и выйдет к столу, то с одним условием — что сядет, как дореволюционная татарская сноха, за самовар.
Для Ильмурзы, который жил в семье как чужой, приезд зятя ничего не значил. Бесконечные разговоры о Муртазине его не трогали и как бы совершенно не касались.
