Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

Он явно пришел не вовремя. Матвеев, разгневанный на что-нибудь, всегда груб и нетактичен. Ольга готова вступить в разговор, чтобы Комов не почувствовал неловкости, остановить взглядом и жестом горячность Матвеева. Ольга ловит себя на мысли о том, что она готова подняться, стукнуть кулаком по столу и тоже грубо крикнуть Матвееву: «Да говорите же что-нибудь! Ведь Комов ждет!»

— Я вас слушаю, Алексей Николаевич! Что у вас?

Комов помедлил, поправил галстук.

— У меня дело такого рода. Предмет зоологии, изучаемый в школе моими учениками, очень сжат в учебнике. Ученики имеют малое представление об оленеводстве. Поэтому школе необходимо ваше разрешение на экскурсию.

Матвеев озабочен.

— Так, так… Экскурсия? Ха-ха… — Он удивлен, раздосадован. — Дорогой Алексей Николаевич! Не вовремя вы все это затеяли. Да! Что? Смотреть на плохое хозяйство? На плохих оленей? — Махнул устало рукой. — Не до этого. Притом мы сейчас решительно перестраиваем всю работу и нам не до экскурсий. Да, да! Вот Ольга Ивановна, главный ветврач, вам это подтвердит.

Ольга волнуется. Комов заговорщицки смотрит на нее: «Давай выручай!» Ольге нравится веселое лицо Комова.

— Почему же так строго, товарищ Матвеев? Экскурсия школьников как нельзя кстати. Они воочию убедятся, что в учебниках правильно рассказывают про оленя, какой он есть, — там только не упоминается кустарное оленеводческое хозяйство, тощие олени. Пусть наши дети полюбуются на дело рук своих папаш и мамаш.

У Ольги забилось сердце. «Наши дети, — сказала я. — Нет, дети Комова — ученики».

Комов улыбается: он благодарен Ольге и выражает это глазами — серо-зелеными, теплыми.

Матвеев поднимается, отодвигает стул.

— Давай, дорогой, веди детишек, пусть полюбуются… Вот Ольга Ивановна, главный ветврач, будет вас и иже с вами присных водить по хозяйству. Она вам все расскажет и покажет… — отвернулся, одернул френч, встретился взглядом с Ольгой.

Она поняла насмешку. «Этот камень в мой огород. Пусть. Нехорошо-то как! Мелочно».

Комов глядит на Ольгу в упор, рассматривая ее, думая о чем-то, желая что-то спросить. Она заметила, как дрогнули уголки тонких губ, погрустнели его глаза.

— Да, я поведу вас и все-все расскажу и покажу.

— Спасибо.

Матвеев наблюдает за ними, он делает вид, что занят своими делами, ворошит бумаги, зачем-то открывает сейф, ищет что-то в карманах: «Ну, вот. Сидят они вместе, черти этакие. Чем не пара? Женить бы их! А Комов-то смотрит на Ольгу Ивановну, ест глазами, как будто видит впервые. Что это он ей говорит?»

— Почему у вас веки красные?

Ольга будто не слышит.

— А? — не знает, куда девать руки, куда смотреть. — Ничего… так…

— Вам надо отдохнуть, — говорит Комов. — Вы, наверное, мало спите?

Матвеев поет себе под нос: «там-та-ра-рам-там», смеется про себя над Комовым. «Ну, понес чепуху. Зря это он. Унижает себя. Наверное, помириться хочет. Что-то у них произошло?» — выпрямился, остановился. «Что это я думаю так? Как сплетница баба! Ишь воркуют голубки!» Усмехнулся, остановил взгляд на пустом графине. Вслух, громко, чувствуя неловкость, нарочито грубо произнес:

— Где это техничка? Опять графин пустой! — шагнул к двери. — Маланья Тимофеевна! — ушел, улыбаясь чему-то, сам себе на уме, жестко выпрямив плечи.

Ольга и Комов рассмеялись, разгадав тактику Матвеева, желавшего оставить их наедине, рассмеялись оттого, что за окном ночь, что рабочий день давно окончен, что техничка Маланья Тимофеевна, маленькая, юркая, заботливая старушка, уже дома, спит.

Они вышли из правления совхоза вместе, шли рядом, неторопливо, смотрели на снег, молчали. Ольга ждала, когда он начнет разговор, будет говорить ей о своей любви, опять предложит «и руку и сердце», как раньше, когда они оставались одни.

Но Комов молчал — он был немного другой, тихий, чуть серьезный. Было неловко обоим — Ольга сказала первая:

— Алексей Николаевич… — голос прозвучал звонко в ночной тишине, и Ольга заметила, как вздрогнул Комов, поднял голову и опять затих. Но разговор должен был произойти. Комов приостановился и пошутил:

— Зачем так официально? Просто Алексей. Как раньше.

Шли. Думали. Он взял Ольгу под руку: она прижалась к его плечу:

— Алеша…

Стало легко, весело; шли быстрей, но продолжали молчать. Ольга опять произнесла, стараясь сказать тише, размерив слова и шаги:

— Почему… ты… не говоришь… о любви… сегодня? Раньше тебе… это нравилось. Я просто уставала слушать.

Комов не удивился ее словам, он только помедлил с ответом:

— Потому, что ты не нравишься мне сегодня, такая.

Ольге хотелось обидеться, капризничая, спросить: «Какая?»

Но Комов продолжал:

— Мы с тобой редко стали встречаться.

Ольге хотелось крикнуть: «Сам виноват», но сказала другое — тихо, виновато:

— Мне некогда, много работы…

«Ах, Комов! Комов! Зачем мы так жестоки, так бессердечны. А может, любви нет и не будет, может быть, это просто так — привычка знакомых друг к другу. Я ведь еще не знаю, что это! Почему мне хочется, когда ты молчишь, по-бабьи обнять тебя и зацеловать… Ведь хотела же сказать в укор «сам виноват, что редко стали встречаться», а, сказала глупое, обманное и капризное: «Мне некогда, много работы». Оно и верно, что и некогда, и много работы. Но раньше было тоже некогда, тоже работа, а вот ведь встречались, говорили о хорошей любви, о свадьбе даже… Было такое? Было? Я оказала: «Подумаю» — а теперь больно. Думала — все по-прежнему, только ты все дальше и дальше». Ольга с острой радостью подумала, что сейчас она и Комов, будто муж и жена, идут к себе домой, в свою семью. Давно уже она чувствовала тягу к семье — своей, собственной, но относила это за счет возраста. А сейчас, идя рядом с Комовым, который ее любит, она поняла, как это просто и возможно: жить своей семьей, вместе с любимым человеком, заботиться о ком-то, растить детей. И стало грустно оттого, что у нее нет ни сынишки, ни дочки, которые бы так же, как и у других, бегали в школу, говорили «мама» и звонко смеялись, когда их ласкают.

Ольга приостанавливает шаг и оглядывает Комова. Он — высокий крепкий, сутуловатый. Вот он высвободил руку, наклонил лицо — спросил заботливо:

— Что?

— Что? Ничего… Так. Будем идти…

Шли. Думали.

А Комов думает о сбоем. Молчание обоих приятно, если они думают друг о друге и о себе. Это как разговор, как откровение. Это и есть любовь… «А вдруг мы — родные души! Да! Милый Комов, ты повторил свою мысль: «Мы с тобой редко стали встречаться». Как хорошо: ты думаешь обо мне! Я уже не скажу «сам виноват» или «некогда», скажу так…»

— Я не знаю, почему…

Комов удивленно смотрит на Ольгу, стряхивает снег с ее плеч.

— Я не о том. Я говорю не о специально назначенных встречах. Раньше мы часто попадались на глаза друг другу. А теперь… — Помедлил, обдумывая какую-то мысль.

— Что теперь?

Прибавил шаг. Небо потемнело. Зашуршала поземка. Ольге подумалось, что Комов идет один, без нее, просто идет к себе домой, в школу, а она не идет, а стоит, наблюдает за ним где-то в стороне, из-за угла дома или из окна. «Опять он не то говорит. Он стал строже и серьезней. От прежней горячности не осталось и следа. Он раньше был похож на юношу, а теперь солидный сорокалетний мужчина. О чем он думает? Нет, не обо мне. Он сейчас как чужой, далекий…»

Ольга тяжело дышит. Она устала. Много прошли пешком. Обогнули весь поселок туда и обратно — возвратились на старое место. Искренности и откровенностям — конец. Снова голос ее официален:

— Наши встречи раньше были просто случайны. Бывает так? Случайные обстоятельства, случайные мысли о любви…

Комов шагает как прежде. Он только выпрямил плечи — его голос звучит круто, звонко:

— Не бывает! — замолчал, вздохнул, закурил. В одной руке папироса, другой трет уши кулаком. — Холодно! Люблю тепло… тепло на земле, в доме и в сердце… Есть ли тепло в твоем сердце, а? — шутит Комов.

Ольга не сердится. На Комова нельзя сердиться — это ее будущий муж. Она боится оттолкнуть его.

— При чем тут мое сердце! Я бездушная — хнычу иногда, — и продолжает задорно, тоном приказа, подталкивая рукой Комова: — Пойдем чай пить?! Согреемся!..

Ольгина хозяйка сегодня натопила печь. Она встретила Ольгу и Комова на крыльце, помогла им снять одежду. Ольга шутливо сердилась на хозяйку за то, что та перебивает у нее возможность услужить гостю, старалась перчаткой смахнуть снежок с плаща Комова. Комов стеснялся, стоял не двигаясь, отдав себя во власть гостеприимным женщинам. В доме было по-настоящему тепло, но не душно. Хозяйка торопилась оставить Ольгу и Комова одних, да все не могла уйти — смотрела, вздыхала, радовалась, подперев подбородок ладонью. А потом спохватилась и уплыла на кухню.