Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый
— Чего не пьешь? — спросила Ведерникова. — Выпей. Он раз в году, наш бабий праздник. Ты выпей, выпей, и в голову меньше бери. Слышишь?
Антонина кивала.
— Эх, девка, — Ведерникова крепко обняла Антонину, — мы с тобой еще так заживем, вот увидишь.
Она подмигнула жарким карим глазом и снова прильнула к Антонине, порываясь что-то сказать, но сдержала себя.
— Выпей-ка лучше! — посоветовала она. — Мужики не дураки. Попивают себе водочку, и горя им мало. Это мы все ох да ах, нервы свои без конца трепем, потому и старимся раньше. А у них, мужиков, постоянная разгрузочка. Кому хуже!
Ведерникова отстранилась от Антонины, с нескрываемой завистью посмотрела на нее, вздохнула.
— Хороша ты, Тонька, только смотри, не прогляди свою судьбу.
Улучив минуту, Антонина отодвинула стакан с вином подальше от себя.
— Э-э… э-э-э… Это не по-нашему, — начала Ведерникова, заметив маленькую хитрость, но, встретившись со взглядом Антонины, замолчала.
— Все, поняла, — сказала Ведерникова. — Не хочешь — не пей. Вольному, как говорится, воля. Я в твои годы тоже пристрастия к этой заразе не имела. Но ты хоть что-нибудь тогда пожуй. Смотри, стол какой! Бабоньки постарались.
И впрямь еды всякой было вдоволь. Нехитрой, немудреной, которую обычно и не замечаешь и не всегда ценишь, но без которой немыслимо ни одно застолье. В глубоких тарелках дымилась крупная белая картошка, имеющая в здешних местах особую ценность. В железных мисках лежали упругие, доброго посола, матовые огурчики, призывно светили яркими боками помидоры. Все было просто и сытно, как дома, о котором Антонина думала теперь охотнее и чаще. С отъездом отчима в санаторий, куда он, по обыкновению, брал путевку на два срока, приурочивая ее, как правило, к началу весны, теплу, солнцу, в их доме наконец установился мир и покой.
Отъезд Ивана Алексеевича был как нельзя ко времени. Возвращаясь из очередной поездки, она всегда с тоской думала о том, что впереди три-четыре дня, а то и вся неделя отгулов, которые пройдут на нервах. А тут не неделю, целых три месяца предстояло прожить безвыездно дома.
Когда ей сказали о решении начальника резерва относительно ее, первая мысль — во что выльются эти три долгих месяца под одной крышей с отчимом. Но тут так кстати случилась эта самая путевка. Больше всего Антонина радовалась за мать, хотя та и не подавала вид и словом не обмолвилась, но она-то видела: мать с отъездом Ивана Алексеевича вздохнула свободнее. Исчезла прежняя скованность, нерешительность. Мать по дому двигалась более уверенно, снова почувствовав себя хозяйкой.
За что бы ни бралась мать, делала она все чисто и споро. Антонине нравилось наблюдать за тем, как быстро и ладно управляется по дому, Она и сама не любила сидеть сложа руки, а тут мать как бы подогревала своим азартом, и они в четыре руки скорехонько перекидывали докучливую домашнюю работу, невидную, неприметную, неблагодарную, отнимающую большую часть времени.
Теперь, когда там, дома, оставалась одна мать, Антонина думала о родных стенах с большей охотой. Она думала также о том, что рано или поздно придется их покинуть, оставив мать вдвоем с отчимом, чужим в сущности человеком, который чуть ли не сознательно отравляет матери жизнь, нисколько не задумываясь над тем: случись что с матерью, и он окажется один, никому не нужный. Действительно, не мешок же он с деньгами, чтобы зариться на него.
— Глянь кто пожаловал, — прервав ее мысли, радостно вскрикнула Ведерникова.
Антонина глянула на дверь. Там с бумажным свертком в руках стояла Блинова из седьмого вагона, пожалуй, самая старая в их резерве проводников. Портрет ее не сходил с доски Почета.
— Это ж Клавдия, моя напарница, я с ней катала. — Ведерникова в нетерпении вскочила со своего места.
— Давай сюда, Клава!
Блинова вскинула голову, стараясь разглядеть того, кто окликнул ее. После яркого уличного света в полуподвале, где размещалась бытовка экипировочной бригады, казалось темно и требовалось время, чтобы обвыкнуться.
— Да иди же сюда, — нетерпеливо выкрикнула Ведерникова, высоко выбросив руку.
— Вижу, вижу, — сказала Блинова, прищуренно всматриваясь в темноту.
Сидевшие за столом женщины примолкли, с интересом наблюдая за незваной гостьей.
— Это своя, бабы, — пояснила Ведерникова, чтобы избежать ненужных в таких случаях реплик. И все же ей этого не удалось. Как всегда успела обозначиться Еремина.
— Своя, так и вела бы домой, нечего смущать честную компанию.
Но ее тут же одернули, устыдили. Женщины у стены с готовностью подвинулись, давая Блиновой проход.
— Не обращай внимания, — сказала Ведерникова, протягивая Блиновой руку, помогая ей протиснуться к ним, в угол. — У нас тут все бабы, как бабы, одна лишь малахольная. — И чтобы нанести Ереминой окончательный удар, бросила жгучий взгляд в ее сторону.
— Каким ветром занесло тебя? — спросила Ведерникова, усаживая Блинову на скамейку между собой и Антониной.
— Известно каким, весенним, — в тон ей ответила гостья и ласково посмотрела на Антонину.
— Дочку вот повидать пришла. Посмотреть, как дочке у вас живется.
Это было ее любимое словечко. Она всех девчат в бригаде звала не иначе как дочками.
— Держи-ка вот!
Блинова положила на колени Антонине бумажный сверток.
— И учти, спасибом не отделаешься!
— Что это? — удивилась Антонина, нерешительно принимая дар.
— Лучше бы поинтересовалась от кого. Ты, дочка, смотри поаккуратней разворачивай, там на обертке адрес.
Обжигая жаром большого тела, не скрывая любопытства, привалилась плечом Ведерникова. Она не спускала глаз с пальцев Антонины, пока та развертывала бумагу.
— Ишь ты, — воскликнула восхищенно она, — кукла! И глаза закрывает, и плачет, — продолжала удивляться она, как будто впервые видела куклу. — Больно уж красива! Должно быть, импортная!
Антонина осторожно, словно та была стеклянной, повертела куклу и положила в колени. Даже не взглянув на адрес, она догадалась, от кого этот подарок. Он, этот курсант из оренбургской «летки», что не раз в последнее время вспоминался ей. Телепатия, подумала она, не иначе. Но как он отыскал ее? Антонина подняла куклу и торопливо, стыдясь того, что делает, чмокнула ее в холодную щеку. Бирюзовые глаза, отягченные длинными черными ресницами лениво качнулись и закрылись.
— Хороша, хороша, — похвалила Ведерникова куклу и, стрельнув быстрым взглядом, словно снимая мерку с Антонины, спросила пытливо: — Не с намеком ли, девка, подарок.
— Не дури, — сказала Блинова, — а ты, — она обернулась к Антонине, — что ли, не знаешь, как в таких случаях отвечать? Ты с ними поменьше деликатничай, а то ж они такие, им только поддайся. Ты, дочка, смотри не давай себя в обиду.
— Как же, обидишь ее! — отозвалась Ведерникова.
— Ладно, ладно, — подбодрила ее Блинова, — сами были молодые.
— Счастливо праздновать, — пожелала она, обращаясь ко всем, а Антонине, поднявшейся следом, чтобы проводить ее к двери, шепнула: — Парень стоящий.
Антонина рассеянно улыбнулась.
— Я — серьезно. У меня в этих делах глаз наметанный. Славный парнишка. Смотри не потеряй.
«Да что они, сговорились?» — подумала Антонина, вспомнив недавний совет. Ведерниковой.
Следом за Блиновой она вышла на улицу. Щеки предательски горели. Она тщетно пыталась остудить их, прикладывая тыльную сторону ладони. Антонина по правде надеялась услышать от Блиновой что-то такое, чего, быть может, та не решилась сказать на людях. Но, видимо, тете Клаве, как звали они ее в бригаде, нечего было добавить. Самой же ей неловко было спросить.
— Весна! — сказала, радостно вздохнув, Блинова, обращая лицо к небу.
Антонина тоже старалась угадать тот явный знак весны, что разглядела там, в небе, тетя Клава. Кучевые облака! Ну конечно они.
— Наши девчата ходили к Борисенко просить за тебя, — сказала Блинова с уверенностью, что это известие непременно обрадует Антонину.
— Зачем? Кто их просил? — рассердилась она.
— Не чужая все же! — возразила Блинова.
— Но это мое личное дело!
— Не только твое, — убежденно сказала тетя Клава. — Ты же сама учила девчат стоять друг за дружку, бороться до победы. А тут сдаешься без боя. Какой же ты, комсомолка, пример другим показываешь? Какова тогда цена твоим словам?
— Но я сама виновата! — сказала Антонина.
— Раз виновата, надо искупать свою вину и скорее возвращаться назад, в бригаду.
— Да я и так стараюсь, — сказала Антонина.
— Ну и молодец. А письмо ты ему непременно напиши. Слышишь?
— Слышу, тетя Клава!
— То-то же. Смотри.
Блинова пошла к воротам, громко шурша своим новым, еще не успевшим как следует обтереться плащом.
XI
