Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Он перебрал в памяти свои встречи с рабочими. Какая у них сейчас уже огромная сила! Она пришла в равновесие с силами самодержавия. Ведь только поэтому январские стачки повсюду и не подавлены оружием. Кровавого воскресенья правительству было достаточно, чтобы понять: еще один такой расстрел — и встанет вся Россия. И тогда, как знать, чье оружие окажется сильнее?
Да, январские стачки прошли сравнительно тихо. Больших побоищ не было, самодержавие на риск не пошло. Но зато власти стали чаще действовать своим испытанным способом: выдергивать противников поодиночке. Провал рабочих организаций следует за провалом. А между тем силы копит и та и другая сторона… Если накопит свои силы быстрее самодержавие — оно найдет и повод и способ, чтобы раньше пустить их в ход. Нет, никак нельзя нам опаздывать…
Перед глазами Лебедева все так же мелькали молодые березки, но теперь к ним стали примешиваться сосны. Начинались выемки, меж ними — крутые, высокие насыпи, и поезд то убыстрял скорость, то медленно вытягивался на подъем. Лебедев от холода ежился, здесь чувствовалась сырость — близость ручья.
«А господа меки-новоискровцы путаются тут под ногами со своими беззубыми теориями, — со злостью думал Лебедев, плотнее запахивая полы пиджака. — Силу рабочего класса, крестьян — силу, которая вполне способна разгромить самодержавие и стать предводителем революции, они хотят отдать под команду буржуазии, поставить новых поработителей над рабочими и крестьянами.
Эх, господа меки, вытащить бы вас голенькими и показать всему рабочему люду, как за красивыми вашими словами кроются мерзкие, предательские делишки! А этот цыпленок Бакшеев ездит и рассказывает рабочим о решениях, в которых нет никаких решений… Удивили повторением лозунга о всеобщей политической стачке! Этот клин в щель самодержавия уже вбит январскими забастовками. Его нужно заколачивать дальше!»
И Лебедев стал обдумывать содержание листовки, какую он напишет сегодня же в Красноярске. Листовки, которая разоблачит лепет «цыпленка» Бакшеева. Ведь он и в других местах постарается «напустить туман»…
Поезд шел уже среди гор, заросших темным, дремучим бором. На заднем вагоне кондуктор вывесил зажженный красный фонарь. На очень крутых закруглениях Лебедев видел его отблески, бегущие по влажным рельсам вслед за поездом. Стало еще холоднее. Лебедев поднялся, перешел на середину площадки, прижался спиной к стенке вагона. Так ветер продувал все же меньше. Эх, хорошо будет приехать домой и попросить Мотю согреть чайку! Да она и без его просьбы сделает это. Еще чего-нибудь жарить вздумает!
Теперь он перенесся мыслями к «дому». Случалось ему и прежде по полгода жить на одной квартире. Но даже в мыслях квартиру он никогда не называл домом. Он вдруг спросил себя: почему? Да, видимо, потому, что, кроме ночлега и, может быть, иногда того же чая, ничто другое к прежним квартирам его не привязывало. Вся жизнь была в действии, в движении, напряженной борьбе с врагом, и все это вне стен своего жилья. А на квартирах были по существу потерянные часы жизни: еда и сон. Такое, без чего не обойтись, но что в конце концов можно иметь и во всякой квартире. А «дом» звучит теплее. И не еда и сон привязывают к дому, а люди, которые живут в этом доме. Даниловы привлекали своей душевной чистотой и удивительной сердечностью. От них всегда хотелось что-то перенять и для своего характера.
Дом здесь еще и потому…
«Вот я думаю о доме, — мысленно остановил себя Лебедев, ему с обостренной отчетливостью вспомнился вдруг последний разговор с Мирвольский. — А как тяжело сейчас Алексею с его слабой волей, незакаленной душой! У него не будет того «дома», о котором так он мечтал. С чем он придет к себе из больницы? С чем вернется из лесу, снеся изготовленную им начинку для бомб? Он пожелает матери спокойной ночи, а сам останется в одиночестве. Как все это исправить?»
Там, у разъезда, когда стали уже видны столбы телеграфной линии, Алексей Антонович сказал:
Простимся, Миша, и я пойду обратно.
Они обнялись, и Лебедеву запомнилось, что руки у Мирвольского были крепкими и сильными.
Что я должен передать от тебя Анне Макаровне? — спросил напоследок Лебедев.
Скажи… скажи, что я здоров, что Ольга Петровна тоже здорова… Кажется, все. — Алексей Антонович повернулся и быстро пошел, почти побежал прежней дорогой к чернеющим вдали очертаниям Мольтенской горы.
Потом сверху, с железнодорожной насыпи, Лебедев все еще видел его одинокую голову, плывущую над клочковатой толщей густого тумана. Мирвольский ни разу не оглянулся.
«Нехорошо вторгаться в самые сокровенные уголки души человеческой… А если мне поговорить о нем с Анютой? Я должен сделать все, чтобы вернуть ее любовь Алексею. Только смогу ли я это сделать? Можно ли это сделать вообще?»
40
По всей улице окна домов закрыты ставнями, заложены на болты. Так же, наглухо закупоренным, выглядел и дом Даниловых. Конец веревочки, за который тянули, чтобы поднять щеколду калитки, свободно списал из отверстия — условный знак, что все благополучно. В случае опасности или тревоги веревка была бы выдернута. Тогда надо проходить мимо.
Лебедев вошел в палисадник, тихонько стукнул в ставень. Немного погодя он услышал Мотин голос:
Кто стучит?
Он ответил словами пароля. Через минуту скрипнул клин, Мотя открыла калитку и поманила Лебедева:
Заходите, Егор Иванович.
В комнате было жарко, хотя дверь в сени и стояла распахнутой настежь. На кухонном столе горела керосиновая лампа с низко привернутым фитилем. Свет от нее ложился круглым пятном на потолок, а потом уже, рассеянный, отражался по всей комнате. Федор Минаевич, разметавшись по постели, спал, глубоко и ровно дыша. Мотя была одета так, словно только что вернулась с гулянья, присаживаясь к столу, Лебедев сказал ей об этом. Мотя от печи оглянулась на него через плечо, блеснула своими красивыми зубами.
А я и сидела за воротами, — ответила она, громыхнув заслонкой, — и спать еще не ложилась. Дожидалась, когда во флигеле наши кончат. Тут и на улице-то, может, только с полчаса как молодежь разошлась по домам, все с песнями бродили. Ну, я и сидела, семечки лузгала. — Мотя бережно, чтобы не запачкать кофту, орудовала кочергой. — Скажи на милость, а я как чувствовала, что вы сегодня приедете: печь топила и пирогов с зеленым луком и с яйцами напекла. Сейчас чугунок горячей золой огребу, быстро пироги согреются, а вода в печи у меня так все время и стоит. Вы, наверно, шибко проголодались.
Лебедева тянуло на сон, но и поесть Мотиных пирогов с луком, запивая их горячим чайком, тоже было заманчиво.
Ты бы ложилась, Мотя, — сказал он ей, — я теперь и сам управлюсь. А то пора подойдет Федору Минаевичу на работу вставать — и опять тебе подниматься.
Она посмотрела влюбленно на спящего мужа. Сняла с гвоздя полотенце и махнула им над столом — сметать было нечего.
Спит… — проговорила так, как матери говорят о детях. — А я, однако, вовсе ложиться не стану. Сон все равно разгуляла. Станет посветлее, сяду на крылечке, пошью чего-нибудь.
Ой, Мотя, этак ты быстро цвет лица потеряешь, — пошутил Лебедев. — Побереги свою красоту.
Ну! — усмехнулась Мотя. — Второй раз замуж мне не выходить.
Она налила в умывальник воды, переменила полотенце и, пока Лебедев умывался, все что-то колдовала в печи.
А как тут у вас, все благополучно? — спросил, вытираясь, Лебедев. — Тревожного ничего не замечалось? Как здоровье наших Дичко?
Да все кругом хорошо. — Мотя погремела ухватом. — Огонь-то в лампе выверните побольше. Чего же мы в потемках будем сидеть? Федю свет не разбудит… Вроде все идет своим чередом. И Дичко оба здоровы. Работают много. Только сегодня пораньше кончили, а то все до зари. — Она поставила на стол чугунок с пирогами, подсунув под него деревянный кружок. — Ну вот, уже немного и согрелись. Ешьте. А чай вам наливать сразу? — Загорелые руки Моти хлопотливо мелькали над столом. Она поставила стакан с блюдцем, на блюдечко положила чайную ложку.
Наливай. — Лебедев поддел на вилку пирог, пожевал и зажмурился. — Ну и мастерица же ты! Удивительные вы, женщины, все умеете, все у вас спорится.
Да уж без нас-то мужики скорее погибли бы, чем мы без мужиков.
Лебедев с аппетитом ел пироги, запивал их чаем. Мотя сидела с другой стороны стола, сплетя руки и грудью навалившись на них. Позевывая в плечо, рассказывала:
Мы тут с Перепетуей так решили: теперь в лесок листовки ношу я, оттуда их забирают. Нашла место такое под камнями, что и дождик не замочит и незнающему человеку век не догадаться. Потом с цветочками или с вениками домой возвращаюся. У меня их уже на два года запасено. — Она зевнула особенно широко и торопливо прикрыла ладонью рот. — Да, чего мне вспомнилось, Егор Иванович. Позавчера мимо нашего дома, только по другой стороне улицы, два раза прошелся какой-то человек. Может, и больше ходил, но я только два раза приметила — раненько утром и под вечер. С тросточкой. Будто гуляючи. А сам глазом все на наши окна и на двор косил. Я из-за шторки понаблюдала за ним. И хоть что, Егор Иванович, делайте, а вроде где-то его лицо мне мелькало. Только не в Красноярске…
