Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
Горю, задыхаюсь. Голова раскалывается.
Я почти весь в воде — она поднимается все выше. Беру молоток, приподнимаюсь, но все начинает вертеться, кружиться… Откуда-то появляется ребенок с молоточком и долотом, прикладывает долото к вискам и молотит. И еще улыбается! Чему, что его веселит, хотел бы знать?!
Отстань, малыш, слабый знак моей боли… Беги, играй в другом месте. Собираюсь с силами, хватаюсь за глыбу, наваливаюсь. Долго вожусь с ней и опрокидываю наконец в канаву — в меня летят холодные живительные брызги. Намочив платок, прикладываю ко лбу. Отбрасываю осколок руды, вонзавшийся в спину, разравниваю ложе и валюсь на него. Голова — не моя. Все. Иссяк. Кричу, зову на помощь, да кто меня слышит. Пытаюсь встать, бежать, но рушится все, за что цепляюсь. А если даже удастся встать, не убежать. И так отяжелела голова, оглушительный шум разрывает перепонки… И снова наваливается спасительный туман, я погружаюсь в него, все взмывает вверх, и я уношусь в беспредельность.
Ухватив за ноги, меня выволокли через узкую щель, кто-то приложил ухо к груди, воскликнул:
— Жив!
— Жив?!
— Ладно, Перула, не плачь!
— Жив, говорят тебе, подойди посмотри.
Кто возле меня, не различаю. Перулу узнаю по голосу.
— Открыл глаза! — Перула подпрыгивает и целует на радостях. Перула счастлив.
Из штольни ребята выносят меня на руках. От резкого дневного света я снова теряю сознание.
Разлепляю веки. Комната полна людей, пришли проведать. Все знакомы, кроме одной. Делаю над собой усилие и вглядываюсь в нее — новенькая? Глаза сами закрываются, но губы шепчут: «Поесть бы…» Вокруг что-то обсуждают и приходят к единому мнению — кормить меня надо понемногу. И расходятся.
Кто-то ухаживает за мной.
Утром попытался встать и не смог. Перед глазами замельтешили черные точки, как копоть от керосинки.
— Вам надо лежать, — говорит незнакомая девушка, появляясь вдруг в комнате.
Хочу спросить, почему, и нет сил.
— Потому что вы больны, очень ослабли.
Хочу спросить, кто она, чего ради тут, но она упреждает:
— Я на практике здесь. Попросили присмотреть за вами, остальные заняты: главный инженер приехал из Управления. — Она кладет мне под голову вторую подушку и наливает куриный бульон.
— Перула принес для вас курицу из деревни, сказал: свари-ка ему, крепкий будет навар. Долго стоял тут и все смотрел на вас на спящего.
«Удивительный человек этот Перула!» — говорю я себе, восхищаясь им.
— Хороший, видно, человек, — замечает девушка и поит бульоном. Вижу ее как в тумане. Как ни стараюсь, не различаю черт лица. Кажется, я в самом деле плох. Глаза упрямо закрываются, тянет уснуть.
Солнце, взойдя, сразу заглядывает в мое окно. Я кашляю и не узнаю своего голоса, давно не слышал его.
— Доброе утро! — говорю я громко, хотя знаю, что в комнате никого нет. Девушка на цыпочках входит ко мне, приближается к кровати.
— Пуф! — пугаю я ее.
— Ой!
— Извините. — Мне неловко.
— Как себя чувствуете?
— Хорошо, спасибо.
Девушка приносит завтрак.
— А почему вы не едите?
— Я уже.
Беру ее за руку.
— Держите яйцо, а то сломается.
Я не отпускаю ее.
— Возьмите, всмятку оно, — девушка высвобождает руку.
— Садитесь, пожалуйста.
Садится.
— Как вас звать?
— Нана.
Я ем. Нана молча наблюдает.
— Спасибо, Нана, — говорю ей, поев. — Дайте, пожалуйста, зеркало.
— Борода у вас отросла.
— Тем лучше для вас.
— Почему?
— Бритый я неотразим. Не устоите.
Смеется, заливается тихо и приносит мне зеркало. Вместо зеркала хватаю ее за запястье. Она быстро вырывает руку и не спеша выходит из комнаты.
Скоро все узнают, что я поправился, и навещают, приносят гостинцы. Нана приветливо встречает всех, принимает, заменяя несуществующую хозяйку дома.
Я делюсь с начальником геологической партии и главным инженером Управления соображениями о возможном увеличении предполагаемых запасов руды на основе старых выработок. Оба одобрительно улыбаются и пьют за мою идею прописанное мне врачом красное вино.
В комнату боком, нерешительно заходит Перула.
— Как ты, жив, паря?
— Спасибо, Перула, спас меня.
— Правда? Брось…
— Чего брось. Так это.
— Напугал же ты нас! Не ожидал от тебя.
— Мне надо было зайти туда, понимаешь…
— Зря не пошел с тобой.
— Не мог значит, дело не позволило.
— Дела не переводятся, — Перула закурил самокрутку, глянул на Нану. — Кто такая?
— На практику приехала.
— Знатную пройдет у тебя практику! Что, не знаю тебя, что ли! — смеется Перула.
— Тише ты, услышит, еще поверит, чего доброго.
— Ладно, ладно, — Перула продолжает смеяться. — Ну, бывай, паря…
Через несколько дней я вышел на работу. От меня дружно потребовали отметить счастливое спасение. Просто нашли повод собраться, выпить.
За шумным застольем повод скоро был забыт, но мы вволю повеселились и даже напились.
Когда все разошлись, и мы с Наной остались одни, я поинтересовался, видела ли она когда-нибудь Большую Медведицу.
Оказалось, что не видела. Никогда. До сих пор не знаю, правду ли сказала или солгала.
— Пошли тогда, покажу, — предложил я.
Обойдя дома, мы устроились на белом валуне по ту сторону дороги.
— Взгляни на небо, видишь большой ковш, вон, из семи звезд?
— Почему созвездие называют медведицей, если оно похоже на ковш?!
— Понятия не имею. Нашла?
— Нет, — ответила она, закидывая голову.
Я безотчетно, но почему-то очень спокойно целую ее в открывшуюся шею.
— Ой! — и посмотрела изумленно.
— Сказать, что ты сейчас сделаешь? Правой рукой — по моей левой щеке… Но я, как истинный христианин, подставлю тебе и правую.
— Зачем поцеловал? — дуется она и то ли вправду обиженно плачет, как маленькая, то ли дурачится, не разберу.
Я снова целую.
— Как приятно… — шепчет она.
И еще раз целую — возле мочки.
— Как приятно, приятно, приятно… — шепчет Нана и отбегает, ловко переходит узенький мостик. Я за ней.
Темно. Спит Сатевзиа.
— Нана, — зову я тихо. — Постой, Нана, дай поцеловать.
Нана усаживается на лесопильную тележку. Тележка скатывается. Я успеваю ухватить веревку, привязанную к тележке, и подтягиваю ее к себе — целую, ласкаю Нану, треплю волосы, прижимаю к груди, потом отталкиваю тележку, скатываю и снова медленно подтягиваю к себе за веревку, и снова целую.
— Хорошо как… Приятно.
Бежим куда-то дальше. Заморосило, но возвращаться домой не хотим. Нана исчезает из глаз.
— Нана, где ты, — шепчу я.
Спряталась в кузнице. Нахожу ее ощупью. Она молчит, покоряется моим рукам. Мы усаживаемся на наковальню.
— Хочешь, подарю тебе Большую Медведицу?
— Хочу.
— А лесопилку?
— Хочу.
— А кузницу?
— Хочу, хочу.
Нехотя выходим из кузницы и бредем домой. Тихо накрапывает дождь. Доносятся чьи-то шаги. Мы прячемся в стоящий рядом трактор. Луны нет, и я смутно различаю женщину, вышедшую из нашего дома. Она озирается и бежит к лесу. Нана прикрывает мне глаза рукой, прижимается и целует.
— Хорошо как… — повторяю я ее слова, которые редкая девушка скажет при первом поцелуе.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Нана, — и целую ее в нос.
Нана хочет посмотреть, как добывают руду, и спозаранку стоит перед моим окном с видом обиженного любопытного ребенка. На ней брезентовка, толстые брюки неуклюже заправлены в сапоги, и она еле шагает.
Почему я не решаюсь заглянуть ей в глаза? Не решаюсь? Конечно. Но как хочется увидеть их. Что они мне скажут?! Неужели нехорошо все получилось? Да, не надо было целовать ее! Невольно все вышло. Не могло быть иначе, не мог вчерашний день быть иным. Вчерашний день. Ушел он, отлетел и никогда не повторится.
Вспомни, оцени беспристрастно любой отошедший день и увидишь: в чем-то да ошибся, что-то да сделал не так. Сегодня не ведаешь, какую допускаешь ошибку, но завтра она станет очевидной. Мы с Наной прекрасно знаем, чего не следовало делать, и поэтому наша встреча будничнее будничного, неправдоподобно естественна.
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Пошли?
— Пошли.
— Позавтракала?
— Нет.
— Тогда в столовую.
— Не хочу.
— И я много чего не хочу, куда денешься.
— Пошли, опоздаем. Не хочу есть.
Насильно завожу ее в столовую, и она не спеша, хотя и с явным аппетитом, поглощает завтрак. Потом мы не торопясь идем к штольне.
Штольня довольно просторная, не достаю рукой кровли, но такое ощущение, что тебя сдавливает со всех сторон. Нане все здесь внове и страшно с непривычки, на шаг не отходит от меня.
