Виктор Попов - Закон-тайга
— Слушай, Мария, ты меня прости. Но и пойми.
— Понять — значит простить, — ответила она лаконично.
— Умница ты моя. Только сейчас не надо так. Ты думаешь, что я огласки боюсь или там по службе чего. Это все ерунда. Валентина — тоже ерунда. Мне Танюшку жалко. Ее и так немало расплодилось, безотцовщины…
У нее на языке вертелась фраза: надо было думать раньше, сейчас узелок завязался настолько, что его можно только рассечь. Но фраза эта была незначительной и затертой. Она ее не сказала. Она вообще ничего не сказала, потому что, несмотря на его присутствие, ей уже было одиноко и безразлично. А он, найдя причину, позволяющую отказаться от решительного шага, отчаянно, цеплялся за нее.
— Я ведь совсем забыл. Танюшка-то ведь заболела. Болезнь очень опасна. Нужен биомицин. Я объездил все аптеки, нигде в городе нет биомицина. Если бы ты могла понять, что значит для меня дочь.
Он, отчаянно сжав кулаки, на мгновенье приостановился. Ветер ударил под поля шляпы, сорвал ее, и она, распустив белую подкладку, рванулась вдоль улицы, Виталий Леонтьевич мелкой, неуклюжей рысью засеменил вслед. Когда он вернулся, держа шляпу на отлете, ему показалось, что Мария Павловна только что смеялась, — с лица ее еще не стерлась улыбка.
— Где же мне достать биомицин. У тебя нет таких знакомых?
— Откуда? — она пожала плечами и без перехода — Это было очень смешно, когда ты бежал за шляпой.
Они шли знакомой дорогой. Он заметил, что на каждом перекрестке она поднимала глаза и, чуть шевеля губами, будто стараясь надолго запомнить, читала названья улиц.
— Никак ты в гиды готовишься, — пошутил он.
— Не получилось из меня гида. Слаб человек, ничего уж тут не возразишь…
— Странная ты сегодня.
Она шевельнула бровями и ответила неопределенно:
— Все мы со временем становимся непонятными. Может заметил: чем дольше с человеком живешь, тем больше его не понимаешь…
— Парадоксальная философия.
— А ты осмысли.
Вообще с той минуты, как ему пришлось ее догонять, Мария Павловна вела себя странно. То вдруг ни с того ни с сего раздраженно закусывала губу и в ответ на его вопросы неопределенно пожимала плечами, то резко поворачивалась к нему и полуоткрывала рот, словно собиралась и не решалась сказать что-то важное. Когда они подходили к ее дому, она внезапно спросила совсем не по ходу разговора:
— Ну, как твой проект?
— Да что ты, о каком проекте можно говорить — болезнь Танюшки…
— Я уже это слышала. Слышала, понимаешь ты… а вчера, позавчера? — Она говорила очень медленно, слова падали с ее тонких малиновых губ с присвистом, будто радуясь, что им наконец-то удалось сорваться. — Что же ты молчишь? Я спрашиваю: вчера, позавчера, неделю назад, тогда — какая была причина? Как ты не поймешь, что эта тряпичность противна, отвратительна. — Она замешкалась, подыскивая слово побольней и, не найдя, ожесточенно топнула ногой. — Ох, как мне надоела роль мецената! У меня на нее уже не хватает сил.
— Мария, что с тобой? — пытаясь поймать ее взгляд, он жалко кривил лицо. — Зачем ты так, ты же знаешь.
— Знаю, я все знаю… Что ты из-за меня живешь невыносимо дома, что тебе грозят неприятности по службе, что с тобой и так уже пытались разговаривать. Все, все это я уже слышала. — Мария Павловна нервно всхлипнула и достала из сумочки платок. — Я, наверное, переоценила свои силы и не подхожу к этой роли.
— Я не понимаю, о чем ты? — Виталий Леонтьевич опасливо замолчал, пропуская догонявшего их прохожего. — Скажи, в чем дело?
— Ни в чем… Абсолютно ни в чем. Просто — нервы. — Она вдруг посмотрела на него со своей обычной туманной улыбкой и капризно ударила по руке. — Нервы…
Ушел от нее Виталий Леонтьевич с обычным чувством умиротворенности. После его ухода Мария Павловна долго сидела, сжавшись комочком на тахте, и часто курила. Она уже знала, что порвет с Виталием Леонтьевичем, и теперь обдумывала, как это сделать, чтобы избежать нудного и бесполезного объяснения.
Мария Павловна давно сознавала, что ее частые вопросы о том, как движется работа, смущали Виталия Леонтьевича. Вначале он отшучивался, потом стал лгать, либо говоря, что «сегодня — еще две страницы», либо находил подходящую причину, якобы помешавшую ему. Она прекрасно чувствовала ложь, но, чтобы не смущать его еще более, делала вид, что верит. Так и жили они оба, одинаково далекие от цели, сблизившей их полтора года назад.
До воскресенья Мария Павловна уклонялась от встреч, да и он на них особенно не настаивал: на заводе подводились годовые итоги, и Виталий Леонтьевич сильно утомлялся. За эти дни накопилось много впечатлений и в воскресенье он пошел к Марии Павловне сразу же после обеда. Она вышла на его звонок оживленная, одетая в его любимое сиреневое платье. Ему показалось, что от нее пахнет вином. Когда он хотел притянуть ее для привычного поцелуя, она легко выскользнула и, приставив палец к губам, тихо шепнула:
— Т-с, у меня гость.
— Совсем некстати, — недовольно сказал он, и настроение его сразу упало. — Кто же это?
— Одинцов.
— Чего он вдруг появился?
Мария Павловна, ничего не ответив, мелко шагнула в сторону, освобождая дорогу.
Одинцов сидел в кресле у пианино, где обычно устраивался Виталий Леонтьевич, и перелистывал журнал. Виталий Леонтьевич смотрел на его резко очерченный прямой нос, на большие мясистые уши, и ему почему-то подумалось, что в детстве Одинцова часто за эти уши драли. Представив это, Виталий Леонтьевич подавил удовлетворенную усмешку. Разговор, несмотря на старания Марии Павловны, не вязался, но она, будто не замечая этого, продолжала говорить о пустяках и, обращаясь с вопросом то к одному, то к другому, старалась втянуть их в спор. Потом неожиданно вспомнила:
— Надо же что-то приготовить!
С ее уходом неловкость еще больше усилилась. Виталий Леонтьевич понимал всю нелепость положения, но как выйти из него, решительно не знал. В какой-то мере он считал себя здесь хозяином и тяготился своей беспомощностью, неумением найти подходящую тему, которая заинтересовала бы Одинцова. О чем он ни начинал разговор — о театре, о книгах, о погоде — Одинцов отвечал односложно. Деликатность не позволяла Виталию Леонтьевичу выговорить ему за это, и он, наконец, умолк. Чувствовал он себя неуютно. Его раздражало то, на что прежде не обращал внимания. Лишними, безвкусными казались две фарфоровые собачонки, скалившие зубы с пианино, навязчивой аляповатостью бросалась в глаза репродукция «Последнего дня Помпеи», флаконы на трюмо, вплотную приткнувшиеся друг к другу, казалось, источали ароматы едкие и терпкие. Лишь огромный гобелен, изображавший псовую охоту, был чудесен. Настолько грациозны были гончие, так стремительно пластался вытянувшийся струной русак, что, мнилось, они сейчас умчатся с луга и останется памятью о них лишь блеклая, росная трава с темными полосками следов да догорающие свечи дальних березок, чуть проглядывающие сквозь патлатую гриву осеннего тумана. Виталий Леонтьевич долго смотрел на ковер, и в нем росла потребность поделиться восхищением. Словно проникнувшись его состоянием, Одинцов оторвался от журнала и тоже взглянул на гобелен.
— Какое изумительное мастерство! — выдохнул Виталий Леонтьевич.
— Не знаю. Меня он не очень впечатляет. Я предпочитаю антикварные: «бухару», «бергамо», «тавриз».
— Но и это, согласитесь…
— Этот мотив — с чужого голоса.
— С чужого голоса иногда тоже неплохо получается. Польза даже определенная бывает.
— Эта польза и делает человека рационалистом.
— В некоторых делах без чужого голоса нельзя, — назидательно сказал Виталий Леонтьевич. — Зачем изобретать велосипед.
— Мы с вами смотрим на вопрос с разных позиций. По мне, пение с чужого голоса непростительно даже в случае необходимости. А когда оно переходит в потребность — более отвратительного не придумаешь.
— Однако же, вы сами признаете, что необходимость иногда возникает. — Виталий Леонтьевич начал раздражаться. — И, насколько я понимаю, у людей вашей профессии довольно часто.
— С убеждением можно спорить, с предубеждением спорить бесполезно, — снисходительно ответил Одинцов и снова углубился в журнал.
— Это не предубеждение, это — факт. — Виталий Леонтьевич, рассерженный снисходительностью Одинцова, повысил тон.
— Не надо на меня кричать. Мы не на службе. — Одинцов сказал это безразлично, словно делая выговор шалуну, на исправление которого не надеялся.
— При чем здесь служба? Здесь в конце концов…
— Что в конце концов здесь? — Одинцов дернул губами, гася усмешку.
— Мужчины, не ссориться! — Мария Павловна появилась на пороге и шутливо погрозила пальцем. — Я теперь уже совсем скоро.
Одинцов опять углубился в журнал, всем видом своим утверждая Виталия Леонтьевича в мысли, что говорить им не о чем, да и незачем. Явное пренебрежение не оскорбило Виталия Леонтьевича. Он, несмотря на не первую свою молодость, был совершенно неискушен в житейских ситуациях и не мог представить себе хитроумного арсенала отторжения, к которому прибегают женщины склада Марии Павловны. Потому он не принимал поведения Одинцова за заранее подготовленное и так же, как само нынешнее появление старого знакомого Марии Павловны, считал случайным. А понимая так, истолковывал одинцовское пренебрежение в свою пользу.
