Юрий Нагибин - Река Гераклита
Это было уже из другой оперы Верди.
После чего позволил одеть себя и вытащить на улицу. Рахманинов погрузил его в сани, и они понеслись сквозь секущий снег.
У подъезда дома Ладыженских Рахманинов велел извозчику ждать, поднял Петра Викторовича на второй этаж и вручил драгоценную ношу его супруге.
— Вы не зайдете?.. — пролепетала Анна Александровна.
— Полагаю, вы сами сумеете уложить мужа в постель, — и, хватаясь за перила, Рахманинов кинулся вниз — вонючие номера «Америки» казались сейчас землей обетованной.
Такова была жизнь Рахманинова в пору жесточайшего душевного кризиса. День начинался у Андроникова, кончался у костра цыганской песни или в розысках беспутного Ладыженского.
Маленькая, будто усохшая голова Рахманинова повернулась на подушке, он открыл глаза, но в полумраке зашторенной комнаты ничего не мог узнать. То, что он различал: стол, бюро, кресла, блик на рояле, занимавшем угол комнаты, ваза с сиренью, — все это было ему знакомо, но не имело никакого отношения к его затхлому быту в номерах «Америки». Рядом с его кроватью стояла тумбочка с лекарствами, питьем в красивой чашке, он потянулся к ней, но рука бессильно упала. И тут он услышал голос: «Я опасаюсь за его рассудок…» Голос был женский — знакомый. В ответ что-то пробурчал мужской голос, слов было не разобрать. Маленькое напряжение оказалось непосильным для ослабевшего организма, Рахманинов вновь впал в забытье…
За окнами была ночь. Слабый свет настольной лампы, отгороженный от больного экраном, падал на лицо девушки, в которой нелегко признать пухлогубую Наташу Сатину. Пожалуй, лишь врожденная смуглота, пышные каштановые волосы и чистый высокий лоб напоминали о прежней Наташе, ставшей красивой, статной девушкой с волевым и терпеливым ртом. Наташа неотрывно глядела на пребывающего в забытьи больного. Вот он застонал, перекатил голову на подушке. Наташа подошла, поправила сползшее одеяло, вытерла взмокший лоб, взбила подушку. Приложила ухо к тяжело бьющемуся сердцу Рахманинова и вернулась на свое место.
Приоткрылась дверь, в комнату вошла другая девушка, — эту узнаешь сразу: Марина. Она вовсе не изменилась, просто ее стало много больше — маленькое золотистое чудо стало большим золотистым чудом.
— Идите отдыхать, Наталия Александровна, — сказала она приглушенным, но полным грудным голосом. — Так и не проснулся? — это о больном.
— Раз-другой открыл глаза, но без света в них. Худо ему, Марина, так худо!..
— Самое худое позади, — своим полным умиротворяющим голосом сказала Марина. — Доктор давеча вашей матушке сказывал. Сама слышала.
— Дай-то бог!.. Я пойду. Тебя сменит Софья Александровна.
— Да пусть спит себе спокойно. Ей заниматься надо, а я и днем отосплюсь.
— Нет, нет, ты и так замучилась.
— Воля ваша, — и Марина заняла Наташино место.
Но как только за Наташей закрылась дверь, она подошла к иконе, озаренной теплым светом лампадки, опустилась на колени и зашептала:
— Господи, пошли исцеление Сергею Васильичу!.. Господи, яви свою милость, прогони болезнь…
Рахманинов громко застонал. Марина поднялась с колен и подошла к больному.
— Проснулись, Сергей Васильич?..
Рахманинов не видел и не слышал ее, хотя глаза его широко распахнулись. Но взгляд их был обращен вовнутрь. В каком-то искаженном смещенном виде являлось то, что опрокинуло его на эту кровать. Перед ним возникало то, потное, красное, растерянное и нетрезвое лицо Глазунова, потерявшего власть над оркестром, равнодушно убивавшим его симфонию, и Рахманинов слышал эту любимую и проклятую музыку; он видел насмешливое лицо Цезаря Кюи, брезгливое — издателя Беляева, видел себя, забившегося в темный угол ложи, но и сюда доносились смешки, ропот, кашель, сморканье распоясавшейся публики; видел себя удирающего по темной театральной лестнице и сразу — Верочку, сжигающую в камине его письма: связку за связкой, корчились чернильные строчки, обугливалась бумага, валил густой дым и заволакивал все пространство; из дыма и огня возникла Верочкина голова под венцом, хлопнула бутылка шампанского, запенилось вино в бокалах, но Верочкин рот ловил белую росистую кисть сирени; и снова потный красный Глазунов размахивал дирижерской палочкой, и дивный голос пел «Дитя, как цветок ты прекрасна» — то пел Шаляпин посреди пустого и немилосердно печального этой пустотой «Яра»; наплыло бедное, слабодушное лицо Ладыженской и произнесло пьяным голосом ее мужа: «Вы растоптали флюиды моей души», а черная уличная толпа в предрассветной мути грозно закончила: «И приговариваетесь к смерти через немоту». И опять потел Глазунов, но даже дрянной музыки не стекало с кончика его дирижерской палочки; впустую надувались флейтисты и трубачи, впустую сновали смычки скрипачей и виолончелистов, беззвучно бил в литавры и ослиную кожу барабанщик.
Рахманинов заметался. Марина положила ему руку на лоб.
— Бедный вы наш! — певуче, с крестьянской жалостью произнесла Марина, и ее тихий голос нарушил безмолвие, окутавшее больного.
— Я слышу, — проговорил он, и пустой взгляд его сосредоточился. — Милая, — голос звучал глубочайшей нежностью, — ты пришла?.. Я так ждал тебя… — Его руки потянулись к ней, и длинные, худые пальцы цепко ухватились за шаль, спущенную с плеч.
— Сергей Васильич, миленький, да что с вами?..
— Я знал, что ты придешь. Всё ложь, всё ненужно, есть ты и я.
Он притянул ее с невероятной для больного, истощенного человека силой. Марина ничего не понимала: в его глазах были узнавание и радость, а слова никак не могли относиться к ней. Она не знала, что делать, губы ее беспомощно поползли.
— Любимая, — говорил Рахманинов, — поди ко мне. Я так истосковался… Боже, как мне было плохо!..
Марина была сильная девушка, но не бороться же с больным, к тому же она привыкла жить в атмосфере обожания Рахманинова, да и древнее чувство покорности давило, и она оказалась в его объятиях. Он шептал, бормотал бессвязные слова, из глаз его бежали слезы, ее обдавало двойным жаром: температуры и страсти, и голова ее закружилась. Она никогда не слышала таких слов, ее залетка Ваня предпочитал язык угроз и жалоб, а также речь жестов, порой весьма резких, и она беспамятно вбирала в себя то, что предназначалось другой.
Марина целовала Рахманинова, гладила его влажные, спутанные волосы и продолжала это делать, когда он затих на ее плече.
— Жалкий вы мой. — сказала она из глубины души и осторожно высвободилась.
Рахманинов спал, дыхание его было ровным, глубоким, и покой лежал на потемневших веках…
…Было уже утро, когда Рахманинов проснулся. Он увидел пыльный солнечный луч, проникавший меж занавесок, и склонившееся над ним лицо младшей Наташиной сестры Сони.
— Соня, — произнес он тихо, — почему вы здесь?
— Очнулся! — охнула Соня и, распахнув дверь, закричала: — Наташа!.. Наташа!.. — Повернулась к Рахманинову: — Сереженька, милый, а где мне быть?
Прибежала Наташа и остановилась в дверях, задохнувшись не от быстрого бега, а от счастья при виде чистых, разумных глаз Рахманинова.
— Наташа, Сережа удивляется, почему я у себя дома, а не в околотке или арестантских ротах.
— У себя дома? — повторил Рахманинов.
— Милый, неужели вы совсем ничего не помните?
— Здравствуйте, Сергей Васильич, с выздоровлением! — послышался звучный голос Марины.
— Это похоже на сон Ратмира, — слабо улыбнулся Рахманинов. — Как же я попал сюда?
— Наташа встревожилась, что от вас ни слуха ни духа, — сказала Соня. — Мы помчались в номера, но вы не торопились нас узнать и называли погибшими, но милыми созданиями.
— Соня, перестань! — прикрикнула Наташа.
— Нет, нет, говорите! — с прежней живой интонацией попросил Рахманинов. — Мне ужасно интересно.
— Ничего интересного, — сказала Соня. — Сережа, мы были очень несчастными Колумбами, открыв вашу «Америку».
— Соня!..
— Ладно. Мы решили вас забрать. Вы оказались настоящим джентльменом: даже находясь почти без сознания, сами оделись, спустились по лестнице и сели в сани. И лишь когда прибыл доктор Остроухов, позволили себе окончательно расстаться с действительностью.
— Боже мой — словно о другом человеке! И сколько же я провалялся?
— Почти три недели.
— Как же я вам надоел!
— Прекратите! — звонко сказала Наташа. — Даже в виде шутки не смейте…
— Наташенька, — насмешливо уколола Соня, — что же ты кричишь на больного человека?
— Уже не больного, — весело сказал Рахманинов. — Кричите, Наташенька, на меня надо кричать.
— Остроухов прекрасный врач, — заметила Соня. — Он говорил вчера, что ждет кризиса.
— Значит, это был кризис… — словно про себя произнес Рахманинов. — Кто из вас оставался со мной?
