Сергей Сергеев-Ценский - Том 4. Произведения 1941-1943
Он весь лучился, когда говорил на эти темы, так как вполне реально, во всех подробностях видел то, что непременно будет в нашей стране через какой-нибудь десяток лет.
— А что такое, товарищи, какие-то там десять лет для такой огромнейшей страны, как наша? Ведь это же полнейшие пустяки — десять лет!
Среди спутников Горького был и транспортник Крыма, сложного названия должности которого я в точности не запомнил, и, обращаясь ко мне, говорил Алексей Максимович:
— И у вас, в Крыму, тут тоже нового всякого очень много, а ведь вы же хотите все это видеть своими глазами. Напишите вот ему в Симферополь или по телефону скажите, и он вам командирует машину, — сядете, поедете куда хотите, посмотрите, что там вас интересовать будет…
Следует, имейте в виду, Сергей Николаевич, весьма следует почаще смотреть, что делается нового!..
И в этот вечер мы всех пересидели на «Поплавке», и набережная была уже совершенно пуста, когда мы вышли, только рабочие гудронировали в это время шоссе, отчего плотно стоял густой запах асфальта.
Я удивлялся выносливости Алексея Максимовича, несмотря на его болезнь: и теперь, в конце всего этого длинного, на моих глазах проведенного им дня, он казался столь же бодрым, энергичным, полным мыслей, как и утром, хотя не отдыхал за день и десяти минут.
На другой день утром он уезжал из Ялты.
Перед тем мы в последний раз пили кофе на гостеприимном «Поплавке», и теперь Алексей Максимович говорил уже о себе, о своем замысле написать большую повесть после того, как будет закончен «Самгин».
По его словам выходило, что ему непременно нужен будет берег Каспийского моря около Баку, потом нужны будут Армения, Грузия, и он едет главным образом посмотреть на то, что думает изобразить в новой повести.
Не знаю, как для кого, а для меня лично писатели-художники — скажем на минуту, беллетристы — бывают наиболее близки и дороги тогда, когда они горят желанием влить хотя бы в первые попавшиеся слова перед первым попавшимся слушателем новые образы и мысли, из которых со временем сложатся новые их творения.
Тогда они на глазах как-то очень молодеют душой, тогда бурным бывает разбег их фантазии, и очень многое из того, что будет ими впоследствии отброшено, как совершенно излишнее, кажется им самым важным, наиболее необходимым, именно тем, ради чего только и стоит писать новую вещь.
Но с Горьким было не совсем так. Чувствовалось, что он уже не раз делился своим замыслом с другими и говорит готовыми уже, очень сжатыми словами, избегая деталей. Помню, у меня составилось такое впечатление, что задумана была повесть приключенческого типа.
При том колоссальном обилии наблюдений, которым обладал Горький, подобная повесть могла бы выйти очень яркой, но, как известно, замысел этот так замыслом и остался.
И вот поданы уже машины на двор гостиницы «Марино», и Алексею Максимовичу говорят, что пора ехать.
Все ли слова сказаны нами друг другу? Нет, конечно, — мы только начали говорить их в эти два дня, а машины уже неумолимо блестят своими кузовами, готовясь увезти того, кто стал мне очень близок, куда-то по пути к весьма далекому Каспийскому морю.
Мы обнялись на прощанье, и снова слезы его на моих щеках…
— Прислать вам книги мои, Сергей Николаевич?
— Пришлите, пожалуйста, пришлите, — у меня их почти нет! И карточку свою тоже!
Наконец, в последний раз ловлю я своими глазами светлые, как бы изнутри освещенные глаза Горького, и… машина его исчезает за поворотом стены.
В повесть, какую собирался написать он, должна была войти такая картина: весь осиянный лучами заходящего солнца появляется вдруг перед какой-то девочкой на берегу Каспийского моря необыкновенный всадник на красивейшем коне, но через несколько мгновений поворачивает коня, стрелою мчится от берега вдаль и скрывается за курганами, а она остается, пораженная этим видением.
Некоторое время после отъезда Алексея Максимовича я чувствую себя так, как эта девочка из его ненаписанной повести.
Пьесу о Лермонтове «Поэт и чернь», изображавшую последний приезд поэта на Кавказ и дуэль с Мартыновым, я написал года за три до личного знакомства с Горьким. Теперь же мне хотелось написать еще две пьесы о Лермонтове: «Поэт и поэтесса» — кратковременный роман с французской поэтессой Аделью Оммер де Гелль — и «Поэт и поэт» — Лермонтов в период смерти Пушкина. А так как место действия первой из задуманных пьес был главным образом Кисловодск, то я и решил нарушить свое слишком долговременное сидение в Алуште и поехать посмотреть Кисловодск, Пятигорск, Железноводск, где я еще никогда не был.
Полагаю, что раскачался я так, глядя на Горького: для того, чтобы написать пьесу «Поэт и поэтесса», можно было в Кисловодск и не ездить. Мне хотелось главным образом посмотреть место дуэли Лермонтова с Мартыновым, дом в Пятигорске, где произошла ссора между ними, и прочее, относящееся к тому, о чем у меня уже было написано в пьесе «Поэт и чернь».
Так я поехал на Кавказ дней через десять после того, как приехал из Ялты, и эта поездка, между прочим, дала мне материал для рассказа «Как прячутся от времени». Она же доставила мне и радость новой, совершенно нечаянной встречи с Горьким во Владикавказе, куда приехал я с группы Минеральных Вод, чтобы отсюда прокатиться по знаменитой Военно-Грузинской шоссейной дороге, посмотреть лермонтовские места: Терек, прыгающий, «как львица с косматой гривой на хребте», замок царицы Тамары, Дарьяльское ущелье…
Под обаянием Лермонтова (так же, как и Пушкина и Гоголя) прошли мои детские годы. Еще дошкольником, когда я сам начал писать стихи, я знал наизусть многое из Лермонтова, и, должен признаться, мне стало как-то весьма не по себе, что вот я даже и пьесу о Лермонтове написал и еще собираюсь написать две, но замка Тамары не видел, Дарьяльского ущелья тоже, — не видел даже Казбека вблизи, а ведь все это вдохновляло моего любимого поэта. Как же я так? Значит, действительно, «мы ленивы и нелюбопытны», — как определил Пушкин? Нехорошо, очень нехорошо!
На вокзале во Владикавказе я расспрашивал, в какой гостинице можно остановиться переночевать (был уже вечер), и вдруг заметил у книжного киоска Максима и Колю.
Минуты через две я уже сидел рядом с Алексеем Максимовичем в его салон-вагоне, прицепленном к поезду, который должен был вскоре отправиться на север.
Тут же был и кто-то сопровождавший Горького по Кавказу, кто именно, не знаю, но, кажется, бакинец, потому что к нему обратился Алексей Максимович, представив меня:
— Вот и Сергею Николаевичу надо бы, очень надо посмотреть Баку, — устройте-ка, пожалуйста, ему это!
Тот обещал устроить и записал для этой цели название гостиницы, в которой я думал остановиться во Владикавказе, но тем дело и кончилось.
— Ну, а вам-то, Алексей Максимович, как показалось Баку? — спросил я.
— Вы раньше когда-нибудь в нем бывали? — в свою очередь, спросил он.
— Был как-то ровно двадцать лет назад, но проездом. Я тогда с Волги, из Самары, поехал в Ташкент, потом в Коканд, Самарканд, Бухару, наконец, добрался до Красноводска, а уж из Красноводска по Каспию доплыл до Баку, — припоминал я. — И должен признаться, что не мог тогда высидеть в Баку больше суток: страшно там разило везде нефтью, не было спасения от этого запаха!
— Теперь там, представьте, чистейший воздух! — живо возразил Горький (он вообще был очень оживлен, что называется, был «в ударе»). — Ни малейшего запаха нефти, я ведь тоже его не люблю, — да и кому он нравится? Красивый город стал теперь Баку! Я даже думаю, не красивее ли он будет, чем Неаполь, факт! Парки какие там разбиты теперь повсюду — чудеса! А что касается нефти, то мне показали там такой завод, где нефть очищается до степени деликатесного масла, факт! — вот того самого масла, которое идет на консервы!.. Все на этом заводе машины делают, а при машинах этих только восемь человек всего, — вот как! А домов понастроить сколько новых и каких огромных успели! А люди какие! Сергей Николаевич, — непременно вам побывать там надо!.. Понимаете, — выходят на трибуну люди, все в мазуте, черные, потные, а го-во-рят как! И когда они научились так говорить, — чудеса прямо!
— Вы, кажется, и в Армении побывать хотели, Алексей Максимович? Были?
— Оттуда и еду! Там меня на озере Гокча угощали форелью в полпуда весом, — факт.
— Сомневаюсь все-таки, чтобы такая могла быть форель, — в полпуда. Это уж какое-то чудовище, а не форель. Не приходилось о такой ни читать, ни слышать.
Но Алексей Максимович схватил меня за руку.
— Форель же, говорю вам! Вот видите, как у нас: нигде подобной не бывает, может быть, а у нас есть!.. И разве где-нибудь еще есть такая дорога, как Военно-Грузинская! Только у нас она и возможна! Я только что по ней ехал.
— Завтра как раз и я думаю проехаться по ней, хотя бы до станции «Казбек», — если не до Тифлиса.
