Сергей Сартаков - Каменный фундамент
— А Катю спроси, — засмеялся я, — она тоже скажет: «Или вдвоем, или одного Алексея».
— Ну, сказать-то она, может, и скажет, — растерялся Алексей, — но только там дело другое…
— Все взвешено и учтено, Алеша, — сказал я, развязывая ему фартук. — Партийная организация считает, что и ты заслужил.
— Чего же ты тогда канитель разводил? Сразу бы так и сказал! — Он быстро смыл политуру с рук, полив сначала на них керосином, потом протер растительным маслом и наконец вымыл горячей водой с мылом. — Как знал я, сегодня побрился… Погоди, к начальству схожу доложусь.
Перед уходом Алексей внимательно осмотрел рабочее место, выключил электрическую плитку, на которой подогревалась вода, среди стружек обнаружил маленький медный шуруп и бросил его в фанерный ящичек.
— Цена ему, конечно, три копейки, — сказал он, заметив мой взгляд, — но дело не в этом. Видишь, винтик, гвоздик валяется — подбери: государственная ценность. Ты думаешь, на чем я свои двадцать две тысячи сэкономил? Из воздуха вместо дерева сделал вещь? Нет. Вот так, по крупицам, и собрал. День пройдет — двадцать копеек на гвоздях, гривенник на шурупах, пять копеек на вате, еще пятачок на масле, там клей, политура… Ну, а больше всего, правду сказать, на электричестве да на торцах. Доски я стал так размерять, что никаких лишних припусков. Посмотри — в отходах ни одной чурбашки не найдешь, только стружки да опилки.
Вернулся Алексей от начальника цеха очень быстро.
— Пойдем, — сказал он, ногой отбрасывая упавшую на пол метлу. — Пойдем… Хороший мужик новый начальник у пас, толковый, решительный, а вот — привык я, что ли? — пойдешь и вспомнишь Зину. Тебе-то она пишет?
— Недавно получил письмо. Не посчастливилось ей: гибель Леонида подтвердилась.
— Это-то я знаю, Ксения мне рассказывала. Новее нет ничего?
— Пока ничего. Да что теперь может быть новее?
— Да, — вздохнул Алексей. — А сколько она, поди, сил своих на розыски загубила?
— Больше года искала. Зато добилась ясности, исчезли всякие сомнения. Я одобряю ее. Правильно, до конца выполнила долг к человеку.
— Да, не каждая так может, — заметил Алексей. — Ну и что она теперь? Не собирается к нам приехать?
— Зачем же ей сюда приезжать? Ленинград для нее город родной.
— Да. А я думал… — начал было Алексей и остановился. — Тебе, конечно, виднее…
Он торопливо пошел к двери, но после нескольких шагов его, как магнитом, подтянуло к верстаку Волика. Взлохмаченный и вспотевший Волик обрабатывал рашпилем верхник с ажурной резьбой, должно быть для большого библиотечного шкафа. Едва успел Алексей всплеснуть руками и, горько сморщив лицо, выкрикнуть: «Запорол, насмерть запорол!» — как Волик, отбросив рашпиль в сторону, предостерегающе поднял ладонь:
— Извиняюсь…
Потом взял с окна скатанный в трубку чертеж и, развернув его, стал объяснять, выписывать пальцем в воздухе замысловатые завитушки. Алексей поглядывал то на закрепленный в верстаке верхник, то на чертеж, то на беспокойно двигающийся палец Волика. Постепенно лицо его стало светлеть и приняло знакомое, чуть лукавое выражение. Он даже слегка прищурил один глаз.
— Эге! — я скорее догадался, чем расслышал то, что сказал Алексей. — Ты хочешь верхник по длине разделить на три части и в сочленениях дать точеные шпили?! А? Вообще-то не худо… Лучше, чем сплошной, не так давить будет… Валяй, валяй… Хотя в общем-то и старинка.
Одобрительно толкнув Волика в бок, он вернулся ко мне, и мы пошли дальше. Но тут к Алексею подскочил один из молодых мастеров, парень лет девятнадцати, с лицом, так густо забрызганным бейцем, что можно было подумать: не озорник ли какой плеснул в него из ведерка?
Алексей ухватил парня за щеки и повернул к свету.
— Сам?
Парень утвердительно кивнул головой и поманил Алексея к своему верстаку. Я последовал за ними. Вывинтив из струбцинки протравленную бейцем доску с наклеенным на нее полированным овальным наплывом и подавая ее Алексею, парень спросил:
— Дядя Леша, ставить на место можно?
Алексей повертел доску в руках, погладил ее полированную поверхность, приставил к стене, отдалился немного, полюбовался, склонив голову сперва в одну сторону, потом в другую, покосился на совсем почти законченную опорную часть трюмо, для которой и предназначалась эта доска.
— А ну-ка, ну-ка, Костька, это что? — и стал показывать парню на изъян в доске, похожий на трещину.
Костя недоверчиво улыбался. Алексей нахмурился, постучал ногтем по полированному наплыву.
— Незаметно будет, дядя Леша.
Алексей возмущенно поднял плечи.
— Я зашпаклюю цветной замазкой, а потом… — заторопился Костя.
Алексей взял доску за кромки и с размаху ударил ею о колено. Доска разломилась надвое. Алексей подержал половинки в руках, словно прикидывая, сколько весит каждая, а затем хладнокровно швырнул их в кучу стружек.
— Понял, Костя? — спросил он оторопевшего парня. — Не под черный лак, а под светлую политуру делаешь. Ошибся, так жалеть себя нечего, переделай с самого начала как полагается. — Он выбрал ему новую доску. — Вот из этой получится вещь.
— Понял, дядя Леша… — прошептал Костя, провожая его взглядом до тех пор, пока мы не вышли из мастерской.
Ганецкого возле нового корпуса уже не было. Видимо, он перешел на биржу пиломатериалов снимать комсомольскую бригаду водителей автолесовозов.
В новом корпусе было механизировано все, что только можно механизировать. Крупные, тяжелые бревна перекатывались, движимые цепями и тросами, а люди следили только за тем, чтобы вовремя выключить мотор пли освободить зажимы. Распиленные бревна в виде досок и брусьев падали на беспрерывно ползущий ленточный транспортер и доставлялись на сортировочную площадку, где в свою очередь поперечные транспортеры сбрасывали доски в штабеля — для каждого сорта отдельный.
Мы постояли немного, вслушиваясь в перезвон цепей, на холостом ходу опускающихся в водоем с горячей водой, где тоже механическим способом смывалась с бревен грязь.
— Ну как? — самодовольно спросил Алексей. — Видел ты где-нибудь еще так?
Не думаю, что новый корпус Н-ского лесопильного завода был оборудован лучше всех других в Советском Союзе, по в голосе Алексея прозвучала такая гордость за свое предприятие, что не согласиться с ним сейчас — значило всерьез испортить ему настроение. И я сказал осторожно:
— Нигде не видел, Алеша.
Алексей покосил на меня глазом.
— Ты понимаешь, — сказал он, — какую войну мы пережили, какие города, заводы в щебень были разбиты, а вот поднялись, ведь поднялись совсем, коли у нас в Н-ске вон какие дела происходят!
— А если бы ты, Алеша, поездил, как я…
— Ну и не хвастайся, — отрезал Алексей, — не люблю. «Ездил, ездил!» Я не ездил, а что я, газет не читаю? Или радио не слушаю? Или на лекции не хожу? Так вот носом в забор и воткнулся? Давай экзаменуй меня. Хочешь, я тебе весь пятилетний план на память расскажу? Не в том только дело, что ездит человек…
Он долго еще ворчал, — не поймешь, в шутку или всерьез, — но мне было радостно за него.
Ганецкий ждал нас в партийном бюро. Тут же находилась и Катюша. Ее разыскала санитарка, она сообщила ей, что, вероятно, с Иваном Андреевичем плохо: кто-то приходил и требовал, чтобы заведующая немедленно пришла в партбюро… В белом халате, со стетоскопом в нагрудном карманчике, некоторыми манерами своими Катюша, ей-богу, была похожа на знающего себе цену врача. Мне сразу вспомнились слова санитарки: «Вам какое дело, если лечиться пришли. Лечит она не хуже доктора». Но только я взялся рассказывать Катюше об этом забавном разговоре, подошел Ганецкий, отвел меня в сторону.
— Со мной произошла чудовищная вещь, — заявил он, оглядываясь назад. — Я не могу делать два разных снимка. Буду снимать одну Худоногову.
— Несерьезный разговор, Константин Платонович! — вспылил я. — В конце концов, Алексей Худоногов заслуживает того, чтобы фотокорреспондент «Огонька» не погнушался им…
— Хорошо, — бесстрастно сказал Ганецкий, — тогда я не сделаю снимка его жены.
— Не понимаю ваших слов, Константин Платонович!
— Это первый случай с Ганецким: я потерял запасную катушку пленки. В аппарате осталось только четыре кадра. Представляете?
— Фу-ты черт! Какой вы растяпа! — сорвалось у меня. Но тут же я просветлел. — И прекрасно: по два кадра на каждый снимок.
— Не могу. Норма — четыре. Я делаю всегда шесть.
— Но вы же Ганецкий?
— Все равно. Не могу.
— Даже Ганецкий не может?
Нет, что там ни говори, а эта струнка звучит у каждого человека. Ганецкий сопротивлялся, может быть, дольше, чем следовало, но в конце концов согласился: да, конечно, если он захочет, то сможет сделать два отличных снимка, имея на катушке всего четыре кадра.
