Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
— Мое дело сторона. Теперь такое время, что нас, родителев, не шибко спрашивают, вольные пошли. Ну, ты смотри, не обижай Глашу, не посмейся над ней. Ежели женица будете — нам, родителям, хоть скажите. Куда теперь денесся, раз уж случилось... — Цыган покуксил глаза кулаком, будто слезы вытирает.
— Что вы, отец! Я не собираюсь жениться на Глаше. Я просто помочь ей решил... К новой жизни, понимаете?
— Ну, все одно кто-нибудь на ней женица. Так пусть хоть нам, родителям, сообчат. Мы же кормили, растили ее... Мать как переживает, видал. Волосы на себе рвала.
— Зачем же волосы рвать?
— Так ведь мать она и есть мать. Как бог до людей, так мать до детей. Видишь, какая лютая. Но ничего — побесится и перестанет. Ты бы дал ей трояк — враз переменится. — Хозяин стыдливо почесал затылок, а глазами исподлобья уже спрашивал: «Так дашь или не дашь трояк?» Василий достал из «пистончика» три рубля и отдал цыгану. Тот оглянулся на окно, на дверь и спрятал тройку в «пистончик» своих брюк. По всему было видно: не видать хозяйке этих денег, как своей макушки.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В цехе Глаша выполняла немудреную работу — накладывала смазку на запасные части к тракторам. К ней начали привыкать, ее появление в цехе уже не вызывало ни ехидных улыбок, ни злых шуток. Она постепенно как бы сравнивалась с остальными девчонками. Ей выписали аванс, чтобы смогла до получки перебиться. Казалось, чего бы еще? Но так могло показаться только со стороны.
Сама Глаша, пытаясь быть спокойной внешне, на самом деле чувствовала себя в новой жизни очень неуверенно: она это или не она? Ее вдруг сковывал ужас при мысли, что совершила страшное преступление перед родителями, перед табором. Боялась каждого своего шага в цехе, каждого своего слова: как бы не сделать что-нибудь не так. Поэтому старалась присматриваться к людям: как в каком случае они поступают.
Выйдя за проходную, пугливо озиралась, боясь отстать от девчонок: ей казалось, что на каждом шагу ее караулит мать, что вот сейчас на вокзале ее увидят знакомые цыгане... Что она им скажет?
Забывшись, становилась сама собой.
Вахтерша тетя Дуся затаила обиду на Глафиру за те слова «Чо, не узнаешь?», сказанные в первый день на проходной. А тетя Дуся такая: на своем посту чувствует себя главнее самого директора, не пропустит и его без пропуска. Из двадцати тысяч работающих на заводе знает половину по фамилиям, остальных в лицо. Знает всех нечистых на руку, всех выпивох. Ее кабина на проходной — это сущее чистилище. Идет человек с запашком на завод, еще десять метров до проходной, а вертушка возле кабины тети Дуси застопорена намертво: «Поворачивай назад! Иди проспись». — «Тетя Дуся, это же у меня еще со вчерашнего». — «Хоть с позавчерашнего, а с запахом не имею права пускать. Все, отойди, не мешай работать, пока начальника караула не вызвала».
Многие девчонки покупали в цеховом буфете кефир и брали его с собой в общежитие: мол, полезно пить на ночь — не располнеешь. А вообще-то припасали кефир, чтобы после танцев или занятий в школе, техникуме утолить голод: на голодный желудок сон не идет. И Глаша за компанию решила взять бутылку кефира в общежитие. Завернула в бумагу, идет с девчонками к проходной. И другие так делают — ничего. Но Глашу тетя Дуся остановила:
— Стой! Что в бумаге?
— Бутылка.
— С чем?
— С кефиром.
— Отойди в сторону пока, не мешай другим проходить. — Глаша отступила шаг в сторону, еще не понимая, чего хочет от нее кабинщица. Несколько девчонок тоже с ней остались, спрашивают: «Чего она к тебе прицепилась?» — «А я ей на мозолю наступила», — громко ответила Глаша. У тети Дуси в самом деле с утра мозоль разыгралась. Она слышала слова Глаши, волосатая бородавка на ее верхней губе дернулась:
— Я те вот наступлю, соплячка! Будешь три часа стоять, не выпущу.
— Не имеете права, — вступаются девчонки.
— Имею. Откуда я знаю, что она несет.
— Глаша, покажи, что у тебя там.
— Да кефир, я же ей говорила.
— Почем я знаю, что кефир. А может, белила. Знаем мы этих кефирщиков.
Глаша спросила у девчонок: «Что это такое — белила?» — «Да это краска такая, белая». Тогда она развернула бумагу, извлекла бутылку. «Смотри, старая! — кабинщице кричит. — Смотри, чтоб только глаза твои не лопнули!» Взболтнула бутылку и запрокинула голову. Не отрываясь, выпила до дна, швырнула бутылку в урну возле двери. Пока Глаша пила, а тетя Дуся смотрела на нее не без интереса, народу в проходной собралось много.
— Ну, что? — победно уставилась Глаша на кабинщицу. У той на губе подпрыгнула бородавка:
— Это другое дело. Проходи...
Многое, что для заводских девчонок было как само собой разумеющееся, Глаше казалось необычным и удивительным. У них столько платьев и туфель, что в течение недели можно носить каждый день что-нибудь новое. Собираясь спать вечером, надевают легкие халатики, тапочки и идут в душ. Освежившись под душем, Глаша ложилась под белую простыню и долго не могла уснуть. На ее лице цвела полуулыбка. А когда закрывала глаза, улыбка пропадала — Глаша переносилась в серый мрак отцовского дома в Шубняке, где все спят вповалку на грязных перинах, не раздеваясь, с грязными ногами; утром просыпаются с пухом в волосах, помятые и злые. Хорошо еще, что в доме тепло. Глаша помнит времена и погорше, когда зимовали в холодных шатрах. Проснувшись, надо было ждать целый день возвращения матери из города или деревни, сидеть, зарывшись в тряпье, согревая себя собственным дыханием. Это еще ничего. Чаще мать поднимала детвору и тащила с собой по холоду, заставляла просить копейки.
Глаша открывала глаза, чтобы рассеять нахлынувшее видение и убедиться, что ее новая жизнь — не сон. Рядом безмятежно спят девчонки, легкий ветерок колышет штору на приоткрытом окне, сквозь нее сочится розовый свет уличного фонаря. За окном погромыхивают последние трамваи, спешащие в депо. За дверью, в коридоре, — приглушенные женские голоса. Это комендант Нина Петровна дает последние наставления ночной вахтерше. Вот утихли в коридоре шаги, внизу тихонько хлопнула дверь: Нина Петровна ушла домой...
Странное чувство пережила Глаша и тогда, когда получила первый аванс. В цехе она работала полмесяца и ни разу не подумала, что работает за деньги. Скорее ей казалось, что она должна работать для того, чтобы ее не выгнали из цеха, чтобы быстрее затушевались в памяти недавние дни, когда приходилось из-за десяти копеек унижаться и злиться на весь белый свет, слышать ежедневно столько насмешек и оскорблений, остерегаться милиции. И вот, получив деньги, она удивилась. Показалось, что эти пять хрустящих червонцев ей даже вовсе не нужны, ей вполне достаточно того, что живет в общежитии, что девчонки подарили ей два платья и туфли. Даже и не подумала о том, что сможет скоро и сама иметь пять-шесть платьев, пестрый ситцевый халатик, красивую сумочку. Потом представила, как бы набросилась на эти деньги мать, увидев их у Глаши. И ей стало тревожно и страшно...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В Шубняке, на Цыганской улице, вожак Гейко Шарко собрал людей на совет. Пришли мужчины и женщины. Больше было женщин. Рассаживались прямо на полу, лицом к вожаку, сидевшему за столом на табуретке. Под себя он положил подушку; большие руки — на столе. Шарко угрюмо молчит, временами бережно поглаживает роскошную белую бороду. Огромная золотая серьга в левом ухе покачивается, и по ее покачиванию легко определить состояние души вожака. И люди табора больше глядят на нее, а не в глаза Шарко.
Вот Шарко решительно шевельнулся, стукнул кулаком по столу. Серьга в его ухе сверкнула.
— Цыгане! Наши отцы и деды, отцы наших дедов жили табором, крепко держались друг за дружку. Мы видели горе и радость, мы кочевали в Белоруссии и в Молдавии, по Уралу и на Алтае, но жили всегда по своим законам, по цыганским. Спросите у стариков, они вам скажут: никто никогда не изменял нашим обычаям, дети всегда слушались отцов и матерей, жены слушались своих мужьев. И нас не покидала удача...
— А теперь тебе разве удачи нет? — сказала молоденькая цыганка, пришедшая позже всех и стоявшая у самого порога.
Ее вопрос своей неожиданностью озадачил вожака. Что ей ответить? Он помолчал, потом спокойным голосом сказал одному из цыган:
— Санько, это твоя девка?
— Моя, — ответил Санько.
— Ей не положено быть здесь, она еще девка. Мы никогда с девками не советовались, пусть старики скажут.
Санько повернулся к двери:
— Надейка, выйди.
— Не выйду! Не ты ли, батя, сам говорил, что вожак дом на наши деньги выстроил? Ты же говорил, что он десять тысяч стоит...
— Санько, заткни рот своей дочери! — уже гаркнул вожак, приподнимаясь.
— Надейка, заткнись, говорю! Подлая, пошла вон!
— Не заткнешь, руку откушу, вожак. У меня зубы свои, а не как у тебя — золотые. Тоже наши деньги...
