Ванда Василевская - Когда загорится свет
Изо дня в день копошились толпы работниц под прямой, спасенной стеной, как бы ища в развалинах драгоценное сокровище. И это сокровище могло быть — а может, его и не было.
Когда все заканчивали работу, Алексей еще оставался на территории электростанции. Ему не хотелось уходить. Его одолевало лихорадочное беспокойство. С неотступным Евдокимом, присутствия которого он уже не замечал, как не замечают собственной тени, он проходил по шатким доскам и садился на корточки над зияющей ямой, загадочной, как кратер вулкана. Там, внизу, по-прежнему торчали те же обломки бетона, кирпича, свернутые железные прутья, разбитое стекло.
«Где же ты? И есть ли ты? Будь, будь, будь!» — заклинал Алексей темный предмет, который, быть может, завтра или послезавтра, вынырнет из-под развалин. Он звал, как зовут любимую женщину. Нет, это не котел лежал там внизу, там лежало бьющееся сердце, живое сердце города. Алексею казалось, что если бы он соскочил вниз и принялся сам выбрасывать обломки, он сделал бы больше, чем до сих пор в течение почти месяца сделали все рабочие. Мускулы напрягались, он чувствовал в себе моментами дикую силу, хищную и стремительную. Броситься, рвать ногтями, выбрасывать фонтаном камни, почувствовать под руками теплые, гладкие формы. Но почему собственно теплые? Ведь котел лежит холодный и мертвый, и только Алексею предстоит оживить, согреть его. Алексею предстоит заставить его запылать горячим победным пламенем.
— Ох, и ждет он, бедняжка, ждет! — вздохнул Евдоким, опираясь на свою палку. Алексей уже не спрашивал — кто. Он знал, что они думают об одном и с каждым днем думают все более одинаково. Как на врага, смотрели они на разбитые, ненужные уже груды бетона, преграждающие путь, на горы осколков, на стальные балки, которые тормозили, мешали быстро отбрасывать обломки. Здесь, на развалинах разрушенной электростанции, он находил прежнего Алексея, свою молодость, в дерзком порыве рвущуюся вперед. И снова поднималась в душе тревога: а что, если там ничего нет — только щебень, осколки и лом?
Но сторож словно читал в его мыслях.
— Вот глядите, Алексей Михайлович, видите, как эта стена упала, — не иначе, как он там лежит себе да ждет.
Алексей осторожно спускался по развалинам. В другом конце, среди балок и лесов, шла работа по откапыванию первой турбины. Значительная часть серого туловища уже обнажилась, и были видны вмятины, шрамы — раны, нанесенные взрывом. Их размеры можно будет определить лишь тогда, когда турбина будет поставлена в нормальное положение. Но Алексей уже чувствовал, что с турбиной что-то неладно. Он и торопился и рад был оттянуть момент, когда он прочтет на металле неотвратимый приговор. Он погладил чугун, обжегший холодом его пальцы. Старик молча семенил за ним. Относительно турбины и он не питал особых надежд. Ее повалило на бок, вырвало из фундамента, придавило стальными балками — он боялся не меньше, чем Алексей, и поэтому вокруг турбины они ходили в молчании, как вокруг тяжелобольного: знаешь, что он должен умереть, но еще не хочется облечь в слова мрачную мысль о неизбежности.
Алексей быстро шел домой по хрустящему, таинственно поблескивающему снегу, отражающему свет почти невидимого, подернутого седым туманом месяца. Небо было почти белое, и перспектива улиц казалась бесконечной в мягком, кротком полусвете. У самого подъезда он встретил Людмилу с Асей.
— А вы куда?
— Мы с прогулки. Правда, папочка, какая хорошая погода? Мне всегда казалось, что я не люблю зимы, но ты только посмотри, как красиво, правда? Может быть, даже красивее, чем летом. Хотя нет, летом красивее.
Со двора доносилась музыка, — играли на гармошке.
— А у них опять играют, — сказала Ася.
— У кого?
— У милиционера. У них теперь все время играют и приходят гости и пьют. Ты разве не знаешь?
— Нет.
— Там ведь приехал муж этой тетеньки, — знаешь, он погиб, а потом оказалось, что не погиб, а у нее уже другой муж, и теперь он приехал, и вот они все пьют и танцуют, а потом плачут.
— Кто плачет?
— Ах, какой ты, ну не гости же, а они… Милиционер и милиционерша, ну и этот муж…
— А у тебя откуда такие сведения?
— Как откуда? Все знают… И мне говорила дворничихина Леся, а она уж знает, правда? А у них такая маленькая девочка, и я иногда с ней играю. Ты любишь маленьких детей? Этот новый, нет, тот, старый, который приехал, все носит ее на руках, она, очевидно, ему очень нравится. И она, вправду, очень красивая. Как ты думаешь, мама, у Фроси теперь будет два мужа?
— Ну что ты болтаешь? Нельзя ведь иметь двух мужей…
— Ну, так как же? Она же думала, что его убили… Так что же теперь будет?
— Не знаю, дочурка… Останется либо с одним, либо с другим.
— Да? Но ведь жалко…
— Кого жалко?
— Милиционера… И того, второго…
Людмила зажигала лампу; Алексей с улыбкой смотрел на Асю. Но девочка уже позабыла о милиционере. Она заметила на столе клочок бумаги в клеточку.
— Папочка, сыграй со мной в «морской бой», пока тебе мама подогревает обед… Я тебя очень прошу!
— Ну давай, что ж с тобой поделаешь.
Людмила смотрела из кухни на две склонившиеся над столом головы. На темную голову Алексея и светлую — Аси. Сердце болезненно сжималось. Все как будто было в порядке, — они не возвращались к тому разговору, и Алексей был теперь другой, гораздо веселее и приятнее. Она чувствовала себя как бы исключенной из семейного круга, которым свет висячей лампы очертил две головы, светлую и темную, склонившиеся над столом.
Сюда тоже доносились снизу чуть слышные звуки гармошки. Людмила вспомнила, что она уже несколько раз столкнулась во дворе с женой милиционера, но та проходила сторонкой, не глядя ей в глаза, словно желая избежать разговора. Занятая своими делами, Людмила не обратила на это внимания, но теперь вспомнила и высокого худого человека, стоящего на пороге флигеля с завернутым в платок ребенком на руках.
А во флигеле охрипшим голосом скрипела гармонь, и Фрося, спотыкаясь о ноги сидящих, танцевала с мужем-милиционером. Степан, прежний муж, сидел на кровати и играл, склонив голову на плечо, и не отрывал глаз от своей и не своей теперь жены.
— Что же, выпьем, — остановился милиционер и налил водки в толстые, зеленого стекла стопки. Дворничиха выпила, шумно глотнув и по-деревенски выплеснув последние капли. Теснящиеся в углу девушки хихикали.
— Выпей, Степан, — угощал милиционер, и тот, отложив гармонь, мрачно опрокинул стопку.
— Эх, — вздохнул он.
Милиционер присел рядом и обнял его за плечи.
— А ты не вздыхай, не вздыхай… Что ж теперь?
— И охота язык распускать, — резко вмешалась Фрося. — Танцевать так танцевать… а то…
— Что правда, то правда! Давай, Степан, вальс, знаешь, тот, что вчера.
Степан играл вальс, Фрося танцевала с усатым слесарем из дома напротив, а милиционер резал толстыми кружками колбасу. Дворничиха встала.
— Куда же это, рано еще!
— Рано не рано, а мне пора.
— Завтра заходите, Лариса Семеновна, непременно заходите.
— Что ж, зайду, обязательно зайду.
Выйдя из комнаты, дворничиха пожала плечами. У своих дверей она столкнулась с Людмилой.
— Я хотела вас просить, Лариса Семеновна, одолжить мне на вечер корыто, надо кое-что простирнуть.
— Что же, берите, мне сегодня не нужно.
Она достала из темного угла корыто, выбросив из него какое-то тряпье. Сюда звуки гармошки доносились явственнее.
— Ишь, веселятся, — сказала дворничиха, сделав движение в сторону флигеля.
— Где это?
— Да где же? У милиционера… Первый муж вернулся!..
— Ну и как?
— Да ничего. Она с детьми перешла в кухню, а те вдвоем спят на одной кровати, и как только он со службы, сейчас же гармонь… А потом сидят и плачут все трое… Смех да и только…
— Да, трудно им…
— Чего там трудно? Что уж ее так припекло, сейчас же мужика искать? Подождать-то не могла? Нет, только тот пропал, сейчас и новый мужик, и еще ребенок, а вот теперь… Отлупил бы он ее как следует, лучше бы было, а то… «Фросенька» да «Фросенька» — и один и другой перед ней на задних лапках ходят… Потеха! Я вот двадцать лет без мужика живу — и ничего. А она — ишь, тут недолго и беде случиться.
Людмила невольно окинула глазами сгорбленную спину старухи, ее морщинистое лицо.
— Что же, молодая…
— Что с того, что молодая? И все были молодыми, а за двумя никто не бегал… А бывает, что пожилая-то и больше нравится, чем молодая! Потому она и степеннее и свой вкус имеет, а молодая — глупая, только беды наделает.
Людмиле не хотелось продолжать этот разговор. Она взяла корыто и вышла.
Напротив открыли дверь, и из нее вырывались клубы пара, слабо освещенные горящей в комнате лампой. По двору ковыляла в ту сторону, путаясь в длинной юбке, Фекла Андреевна.
— Кто там? — забеспокоилась Фрося.
