Иван Лазутин - Обрывистые берега
Наталья Андреевна выдвинула ящик секретера, где у нее хранились деньги, и положила на стол десятирублевую бумажку.
— Купи что-нибудь ему и отнеси.
— Мама, этого мало. Я была в следственном изоляторе. Разговаривала с теми, у кого родственники находятся под следствием. Передачи ограничивают. Один раз в месяц.
— Возьми сколько нужно, — спокойно, не глядя на дочь, сказала Наталья Андреевна и взглядом показала на ящик в секретере, где у нее лежали деньги.
Передачи в этот день не принимали. До самого четверга — это был день приема передач подследственным — Эльвиру преследовала старая народная песня, которую она слышала в детстве, когда гостила у бабушки в деревне под Рязанью. Эту песню часто пел хромой старик. Подвыпив, он ронял голову на гармонь и, растягивая засаленные мехи, оклеенные цветастым ситцем, жалобным хриплым голосом выводил со всхлипами:
…В воскресенье мать-старушкаК воротам тюрьмы пришлаИ свому родному сынуПередачу принесла.— Передайте передачу,А то люди говорят,Что в тюрьме-то заключенныхСильно с голоду морят…
Мысленно напевая эту жалобную тюремную песню, Эльвира проникалась чувством глубокого сострадания к Валерию. В эти минуты в ее сердце зарождалось совсем неведомое ей раньше чувство, которое будило в ней материнскую заботу и тревогу.
А с каким трепетом она больше часа ждала приема у прокурора!.. Боясь забыть или перепутать имя и отчество, она твердила про себя: "Николай Егорович… Николай Егорович… Имя хорошее, редкое, он должен поверить мне. Мне только самой нужно вести себя правильно…"
Прокурор, несмотря на большую загруженность (он только что вернулся из отпуска), Эльвиру принял. Поеживаясь под его взглядом, Эльвира положила на стол ходатайство, написанное разборчивым, почти каллиграфическим, почерком.
— Что это? — спросил прокурор.
— Читайте, — глухо, но твердо ответила Эльвира.
Прокурор улыбнулся краешками губ, внимательно прочитал письмо. Взгляд, который он остановил на Эльвире, был долгим и пристальным. Эльвира поежилась под его тяжелым взглядом.
— Кто ведет дело этой четверки? — Прокурор знал, кто ведет уголовное дело по ограблению квартиры по улице Станиславского, но почему-то спросил об этом у Эльвиры.
— Следователь Ладейников. Это он посоветовал написать на ваше имя письмо, — ответила Эльвира и тут же пожалела: "А может, не нужно было говорить, кто посоветовал мне написать ходатайство? А вдруг он поругает Ладейникова?"
Захаров нажал кнопку селектора, стоявшего на столе.
— Ладейников!..
— Слушаю вас, Николай Егорович, — глухо, но четко раздался в селекторе голос Ладейникова. Этот голос Эльвира могла отличить из сотни голосов, была в нем какая-то властная сдержанность и доброта.
— Зайдите. И захватите с собой дело по ограблению квартиры на улице Станиславского.
— Иду!.. — раздалось в селекторе.
Минута ожидания следователя Эльвире показалась мучительно долгой. А когда Ладейников вошел в кабинет прокурора с папкой в руках и, даже не удостоив ее взглядом, подошел к столу и положил папку, Эльвира затаив дыхание еще раз мысленно выругала себя: "Дура!.. Зря сказала, что написать прокурору посоветовал следователь".
— Вы беседовали с гражданкой? — спросил у Ладейникова Захаров, метнув взгляд в сторону Эльвиры. И снова сдержанная улыбка мягко обозначилась в уголках его губ.
— Имел честь общаться, — неопределенно ответил Ладейников.
— И каково впечатление?
— Боец!.. О таких сейчас говорят: "С ним можно идти в разведку". Звучит хоть уже банально, но по существу.
По лицу прокурора пробежала тень озабоченности.
— Я прочитал письмо. Приобщите его к делу. Оно впечатляет. — Захаров достал из папки, лежавшей на столе, какой-то документ и протянул его Ладейникову. — А вот ходатайство дирекции школы и секции фехтования общества "Динамо". Все бьют в одну точку. Это очень важно.
Эльвира почувствовала, как по щекам ее заскользили теплые слезы. "Дирекция школы… Секция фехтования… Кто это? Кто их поднял на защиту Валерия?!."
— Ваша работа? — спросил прокурор Эльвиру, показывая взглядом на письма, лежавшие на столе.
— Нет! — ответил за Эльвиру следователь. — Это работа инспектора по делам несовершеннолетних капитана милиции Калерии Александровны Веригиной. У нее на хороших людей электронное чутье. Вы ее должны помнить по делу Игоря Пластинина.
— Это что, угон машины по Гнездниковскому переулку? — спросил прокурор.
— Совершенно верно. Помните, как Веригина боролась за Пластинина? А недавно его портрет напечатан в "Комсомольской правде". Отличник боевой и политической подготовки, служит в Кантемировской дивизии. Во время зимних учений совершил подвиг, спасая танк.
— Как же, помню, помню… Энергичная женщина. Если б не она — не служить бы Пластинину в Кантемировской дивизии.
— Так что все эти три белые гири, — Ладейников положил ладонь на письма, лежавшие перед прокурором, — буду ставить на белую чашу весов. Думаю, что они сработают.
— Что же вы плачете? Видите — мы не злодеи. Будем все делать по закону, по-доброму. — И, повернувшись к Ладейникову, хмуро сказал: — Подготовьте постановление об изменении меры пресечения. Мотивы убедительны.
— Поручительство?
— Да.
— Личное или общественное?
— Общественных организаций: дирекции школы и спортивной секции.
— Понял вас, — ответил Ладейников и положил письма-ходатайства в папку.
"Мера пересечения, мера пересечения… Что это такое?.. Хорошо это или плохо, если следователь изменит эту меру? И на что он это пересечение может изменить?.. — Смысл слов "мера" и "пресечение" для Эльвиры был настолько расплывчат и неясен, что ей очень хотелось спросить у прокурора значение этих двух слов, но она не решилась, хотя сердцем чуяла, что прокурор настроен по-доброму. — Позвоню следователю по телефону, спрошу у него. Раз сам прокурор сказал про эту "меру пересечения" при мне, значит, это не тайна, значит, это хорошо… Ладейников объяснит мне".
— У вас все? — спросил прокурор, обращаясь к Эльвире.
— Да, у меня все.
— Вы свободны.
Из кабинета Эльвира вышла с двойственным чувством. Заверение прокурора о том, что ходатайства, в которых Валерий характеризуется как личность положительная, будут при расследовании обязательно учтены, ее обнадеживало, вселяло веру, что в судьбе Валерия брезжит просвет. "Но вот эта "мера пересечения" — что это за штука?.."
Потирая пальцами щетку седеющих усов, прокурор хмуро морщил лоб и рассеянно смотрел в окно, словно увидел на улице что-то такое, что ему очень не понравилось. Это кислое выражение лица и потирание усов Ладейникову было знакомо. "Не в духе, — подумал он. — Что-то сделали не по его. Даже не пригласил сесть. С ним это бывает редко". Ладейников не ошибся. Раскрыв папку с делом об ограблении квартиры по улице Станиславского, прокурор принялся неторопливо листать страницы. Дойдя до постановления о возбуждении уголовного дела, он закурил и, словно забыв, что рядом стоит следователь, принялся читать его. Читал медленно, время от времени вскидывая голову и что-то оценивая и обдумывая. А когда закончил читать, откинулся своим грузным корпусом на спинку кресла и в упор посмотрел на Ладейникова.
— За такую работу нужно из следственных органов выгонять или, в лучшем случае, переводить в вытрезвитель.
— Не понял вас, Николай Егорович.
— Чего тут понимать?!. Как мог капитан милиции Колотилов Валерия Воронцова, как и трех рецидивистов, подвести под вторую часть сто сорок пятой?!. Ведь в этой статье черным по белому сказано: грабеж повторный. — На слове "повторный" прокурор сделал ударение. — Предварительный сговор или насилие… Ничего этого в деянии Воронцова нет! Рядом с этой троицей рецидивистов он чист. А мера пресечения? Каким местом он думал, этот Колотилов? Он что — не видел, что перед ним несовершеннолетний?!. Да еще такой парень!.. Ученик примерного поведения, общественник, вторая шпага Москвы среди юниоров!.. — Распаляясь, прокурор с места на место перекладывал на столе бумаги. — А что думал Сикорский?! Как он мог согласиться с крайней мерой пресечения? Он что, забыл свои старые грешки?
— Я не знаю всех старых грешков Сикорского, но знаю, что к несовершеннолетним у него какая-то почти патологическая неприязнь, — спокойно сказал Ладейников.
— Неприязнь? Разве может быть неприязнь у следователя при решении судьбы еще не сформировавшейся личности?!
— На эту немилость к несовершеннолетним у Сикорского есть свои личные основания, — хмуро проговорил Ладейников.
— Что это за личные основания?
— Почти все в прокуратуре знают, что вот уже последние восемь или десять лет в ночь с тридцать первого августа на первое сентября в цветнике на даче Сикорского подростки срезают не только розы и гладиолусы, которые выращивает его теща для продажи на рынке, но исчезают даже цветы породой попроще.
