Михаил Стельмах - Правда и кривда
— Разве ты, добрая женщина, не можешь хоть бы на часик удержать язык на привязи? Вон младшие смотрят и учатся у тебя ослушанию, — показал на девушек, которые уже пеленали свяслами высушенные пряди конопли.
— Моя наука не краденная и не пойманная, — повеяла юбкой Варька и упорно, как огонь, начала работать.
Безбородько слез с коня, взглянул на часы, потом прищурился на солнце:
— Вот видите, и припекает сегодня. Значит, потеплеет вода. Ну, бабоньки, кто самый смелый из вас? — А когда увидел, что первой пошла в воду Мавра, сердито остановил ее: — Чего впереди батьки в пекло лезешь? Младших нет? Лучше вяжи мандели[38].
— Таки хоть одну пожалел. С какого бы это чуда? — отозвался чей-то придирчивый голос.
Мавра покраснела, молча вошла в воду, а за ней побрели Ольга Бойчук и Василина Куценко.
— Стойте, прыткие! — крикнул к ним Марко Бессмертный, дыбая к женщинам. — Ну-ка, выходите быстро!
Женщины изумленно переглянулись между собой, зашептались. Их всех поразило лицо Марка, даже Безбородько сначала растерялся и подал какой-то знак Мавре, но она, как стояла в воде, так и осталась стоять, хотя девушки уже выскочили на берег.
— Выходи, Мавра! — коротко приказал Марко. — Русалкой или калекой хочешь стать? Это недолго при таком начальстве, — Беспросветным мраком взглянул на Безбородько.
Женщина безразлично, безвольно опустив руки, вышла на берег. С подола ее плохонькой юбки зажурчала вода. Марко круто обернулся к Безбородько:
— Новое крещение Руси придумал? Святым Владимиром хочешь стать?
— А тебе, практически, какое дело, кем я хочу стать!? Вишь, каким умным по истории выискался! Я еще покажу кому-то науки! Поучишь их — поумнеешь!.. Ты чего мой авторитет на людях подрываешь!? — и себе вызверился Безбородько. — Если нечего делать, хромай домой. А нам пряжа нужна.
— Надо было не вывозить ее ночами за облака.
— Мне не такие умные пишут указы. Бабоньки, чего развесили уши, безобразие слушая? В воду! — шикнул руками на женщин.
— Нет, голубок, они в воду не полезут! — отрезал Бессмертный.
— А кто же полезет!? Может, мне прикажешь? — в глубине глазниц Безбородько задымились тени.
— И прикажу! Ну-ка, лезь! — шагнул к нему Марко, а женщины испуганно ахнули.
— Я!? — позеленел от злости Безбородько. — Ты обезумел или забылся, с кем говоришь!?
— Лезь, жаба! И не раздумывая! — в глазах его уже кипел мрак.
— Марко, приди в себя! — уже перепугался Безбородько, поняв, что это не шутки. Под кожу, прямо в кровь, кто-то бросил ему горсть мурашек, и они, разъедая смелость, горячо побежала по всем жилам. Оступаясь, он спиной подался к коню.
— Я что сказал!? — Марко дрожащей рукой вынул из кармана пистолет. Черное отверстие его выбило из Безбородько последние капли смелости, а вместо них отравляла кровь едкая мошкара.
— Не шути, Марко, — завопил дурным голосом, а растопыренная пятерня его повисла в воздухе, не дотянувшись до повода.
— Лезешь? Раз… Два…
Марко сейчас имел такой бешеный вид, что Безбородько, уже притершийся спиной к коню, поднял руки вверх и испуганно воскликнул:
— Сдаюсь, то есть лезу… Но это насилие над председателем. Запомни, — жалкий в своем падении, он как не своими ногами подошел к воде и, когда в ней увидел себя плененным с поднятыми руками, снова ужаснулся, скособочился и попросил Марка: — Ты пристыдил и осрамил меня. Так, может, по-доброму на этом и кончим комедию.
— Она только начинается. Топай!
— Марко, зачем же нам судиться?
— Ты еще и о судах не забыл? Так я тебе сейчас буду судьей! Ольга, подавай своему председателю лопату. Причем самую увесистую. Силы у него, как у бугая.
Девушка, смутившись, выполнила приказ. Безбородько брал эту лопату как гадину. Он еще надеялся, что Марко опомнится и не принудит его прикапывать коноплю. Но и это ожидание развеялось, когда ему подали первые мандели. Он утопил их в воду, приколол кольями и начал срывать со дна болотную землю. А вода уже делала свое дело: хлюпала в сапогах, огнем обжигала бедра, каплями вспухала под ресницами и щемила слезами стыда и злости. Хоть бы никто не увидел их. Нагнувшись, он украдкой вытер глаза, а сам придумывал самую страшную кару для своего обидчика.
«Зажили твои язвы на ноге, так новые наберутся по всему телу. Уж я постелю тебе дорожку к дому с железными решетками». Чувство мести начало побеждать стыд, лишь не могло одолеть противного холода. И только теперь он подумал, что лучше было бы мочить коноплю в ямах. Почему это раньше ему не пришло на ум?
— Марко, брось эти шутки, потому что пропаду, — опираясь на лопату, обернулся к Бессмертному, но избегал его взгляда.
— Уже наработался? — злопыхательское удивление искривило губы Марка. — Отстоишь в воде вдвое дольше, чем должны были отстоять женщины.
— Почему же вдвое?
— Потому что тебе не надо рожать детей! — непримиримо взглянул на Безбородько и услышал, как кто-то из женщин вздохнул.
Это была Мавра. При последних словах Марка в ее диковатых голубых глазах встрепенулся серый страх.
У плотины забухали копыта. Тодох Мамура, держа возле груди, словно дитя, четвертину с самогоном, молодцевато подъезжал к женщинам.
— Вот она, веселуха! — радостно воскликнул и осекся. Четвертина выскользнула из его рук, упала на землю, но он и не посмотрел на нее, прикипев испуганным взглядом к фигуре своего начальника, который с лопатой в руках наклонялся над манделями. Тодох даже глаза закрыл и покрутил головой, отгоняя от себя, как ему казалось, сатанинское наваждение. Но Безбородько на самом деле стоял в воде.
— Ой-ой, что здесь произошло? — шепотом, ни к кому не обращаясь, спросил Мамура.
— Может, поможешь председателю? — отозвалась Варка Трымайвода. Она подняла четвертину, всунула в руки Мамуре. — Угости своего кормильца.
Тодох боязливо посмотрел на Марка, прибедняясь, согнулся в три погибели:
— Можно хоть одной рюмочкой помочь, чтобы кровь не застоялась?
— Помогай!
Мамура выхватил из кармана стограммовую рюмку, налил ее до краев и бережно понес председателю, демонстрируя ему глазами и всей фигурой свою льстивую преданность и сочувствие. Безбородько одним духом перекинул рюмку.
Завхоз подошел к Марку и шепотом заговорил:
— Ведь так и пропадет человек, у него же партизанская ревматизма, у него же жена. Зачем же нам калечить друг друга? Вы соседствовали когда-то, и ваши родители соседствовали. Чего на веку ни бывает: поскандалили, но сразу помирились.
Гнев у Марка уже начал остывать, и в этой истории он сейчас уже видел и смешное.
— Вылезай, мочильщик! — обратился к Безбородько.
Тот, кряхтя, вышел на берег, начал разуваться и выливать из сапог воду, а Мамура трудился возле четвертины, потому что надо было водкой и напоить председателя и натереть его закоченевшие ноги.
Село никогда так не встречало Безбородько, как сегодня. На улицу вышли старые и малые. Даже конюхи и скотоводы оставили работу, чтобы увидеть, как будет возвращаться с купания их председатель. И вот на околице появились два всадники, один понурый, а другой угодливо пригнутый, с бутылью в руках.
Увидев впереди столько людей, Безбородько забеспокоился:
— Какого им черта торчать в рабочее время?
На это и верный Мамура ничего не мог ответить. В его темной душе сегодня тоже покачнулась вера в Безбородько. Хорошо, если он упечет Марка в тюрягу, а если эта чертова конопля окончательно подмочит авторитет председателя? Тогда и тебя, Тодоша, вырвут из начальства, как луковицу с грядки. В бутыли тихо всхлипывала водка, словно сочувствовала завхозу.
Издали Безбородько не может разобрать, что написано на лицах людей. Сначала вся улица, кажется ему, слилась в единый коловорот насмешки, даже дерево возле собравшихся баб оскалило комли. Но подъезжая ближе, он видит сочувственные взгляды. Это ободрило его. Но почему вдруг то тут, то там веселеют глаза? Он хочет на чьем-нибудь лице перехватить, поймать эту веселость, и снова ловит жалость, неизвестно, мнимую или истинную.
С другого конца улицы выбегает растрепанная, в полушубке нараспашку его жена и еще издали начинает голосить:
— Ой Антончик родной, живой ли ты, здоровый ли, не утопил ли тебя этот идол на костылях, чтоб его топила и благовещенская, и святоюрская, и святоивановская, и крещенская вода, пусть бы его топило, не переставало и в лужах-мочажинах, и в морях-океанах.
— И в водке-калгановке, — неожиданно для себя выпалил несмелый Емельян Корж.
И вся улица сразу же взорвалась таким единодушным хохотом, что под всадниками испугались кони, а из рук Мамуры выпала бутыль и, жалобно звякнув, разбилась на две половины.
— Ая-яй, — запричитал Мамура, соскочив на землю, зачем-то хотел наклониться к осколкам бутыли, но перецепился и ничком упал под ноги коню.
