Михаил Шолохов - Слово о солдате (сборник)

Совершенно очевидно, библиотекарь правильно сделал, что принес сюда патефон. Ведь Петкин, Васильев и Полосихин как линейные надсмотрщики-связисты живут одиноко, далеко от всякого культобслуживания. Живут среди крутых холмов, глубоких балок. Редко-редко к ним приходит кто-нибудь из батальона. Да и не так-то легко пробраться к ним, особенно после буранов. Иногда выпадает такой снег, что шесты с телефонными проводами едва торчат из-под снега, а иногда их не видно совсем. Вот тогда-то и найди место обрыва связи, если такой обрыв произошел. А ведь именно в этом и заключается обязанность линейных надсмотрщиков! Прибавьте, что дело происходит в двух-трех километрах от передовой и что вся линия находится под обстрелом.

Нет, библиотекарь толково поступил, принеся ребятам патефон! Все-таки с музыкой легче, в такой одинокой жизни музыка развлекает. Музыку можно послушать. Тогда время идет быстрее.

Впрочем, никто и не говорит, что библиотекарь поступил опрометчиво. Разговор идет о другом. Библиотекарь доставил всего две пластинки. На одной из них были записаны пляски, а на другой — два вальса Шопена. И вот, в то время, как Полосихину полюбились пляски, Петкину нравился Шопен. Почему? Он и сам толком не мог объяснить. Было что-то трогательное и нежное в этих скользящих звуках, что-то горячее и широкое, отчего вспоминался дом, сад за домом и сын Мишка с его нехитрыми игрушками. Да, вспоминался Мишка!

Полосихин же был просто в восторге от плясок. Он заводил их беспрестанно, каждую свободную минуту, иногда даже ночью, вернувшись после обхода с линии. Шопена он невзлюбил.

— Шум, один шум! — говорил он. — Где тут мелодия? Скажи, что тут петь? Шум!

Петкин сначала спорил. Но спорил слабо. Обычно разговорчивый, легкий на язык, он на этот раз бормотал что-то непонятное. Не удавался ему спор о Шопене. Он перестал заводить Шопена при Полосихине, но лишь только Полосихин отправлялся в обход, Петкин заводил патефон и слушал. И глаза у него становились светлые, отсутствующие. Он заслушивался иногда до того, что даже не замечал возвращения Полосихина. Полосихин же, войдя, отряхивал снег с валенок и говорил:

— Опять этот шум и головоломка!

А как же Васильев? Чью сторону держал третий линейный надсмотрщик — Васильев? Неясно. Он молчал, как всегда. Ему было уже лет тридцать пять, и он ничем не походил на Петкина и Полосихина. Он был медлителен в движениях, домовит, аккуратен, а Петкин с Полосихиным быстры, горячи, смешливы. Оба они были остряками, а Васильев совсем не умел говорить смешного, да и смеялся редко. Оба они были высокие, сильные, красивые, а Васильев был приземист и рябоват. Вечно он мастерил что-то, мыл, подштопывал. И молчал. Пойди добейся у такого человека мнения по вопросу о музыке!

В середине ноября начались сильные метели. Связь все время рвалась, и работы надсмотрщикам было по горло. День и ночь ходили они по своему участку на лыжах, соединяя обрывы проводов. Хорошо ходил на лыжах только Васильев. Петкин и Полосихин управлялись неважно.

Однажды ночью особенно сильно мела метель. Ветер два раза сбивал с ног Петкина, производившего обход. Два километра пути он прошел в пять часов. Добравшись наконец к месту обрыва, он убедился, что потерял нож. Тогда он зубами содрал изоляцию на проволоке и зубами же очистил оборванные концы провода. Соединил их.

Обратно Петкин шел совсем плохо. Снег залеплял глаза, ветер перехватывал дыхание. Сначала он шел весело, напевал. Потом стал чувствовать тяжесть в ногах. Петь уже не хотелось. И спорить ни с кем не хотелось. Тошнило. Слабость все увеличивалась.

«Конец! — пронеслось у него в мозгу. — Мишка-то, Мишка как проживет», — подумал он о сыне.

Петкин потерял тропу и никак не мог снова выбраться на правильный путь. Безбрежный снег засасывал его. Он брел в каком-то полусне. «Влип! Замерзну! — подумал он и неожиданно для себя лег ничком в снег. — Конец, смерть!»

Он не испытывал страха при этой мысли. «Мишка-то, Мишка как? — думал он озабоченно. — Вырастет, а я не увижу. В школу пойдет — не увижу. Кончит школу — опять не увижу. Вот бы письмо жене написать… Да разве теперь напишешь, — думал он в каком-то полубреду. — Как же с Мишкой-то?»

Словно ища ответа, он огляделся вокруг. Та же кромешная непроницаемая тьма. В лицо сильно бил ветер. Снега, снега! Не было им ни конца, ни края. Они лежали пушистые, мягкие, безбрежные, укрывая теплую землю, питавшую в тишине мертвого зимнего времени спящие зерна весенних ростков.

«Много снега! — засыпая, подумал Петкин. — Как много снега! Ох, сколько снега!»

И больше он уже ни о чем не думал и ничего не помнил.

Утром Васильев и Полосихин, встревоженные тем, что Петкин не вернулся, отправились на поиски. День был ясный, хороший. Сильно били немецкие минометы. Буран замел все следы, ровная снежная пелена лежала на холмах и в балках. Не найти человека под таким снегом!

Через три дня Полосихин написал жене Петкина:

«Настасья Андреевна! В первых строках извещаю, Вам пишет товарищ мужа. Настя, твой муж пропал без вести. Засыпало снегом.

Настя, умер ваш муж на посту, выполняя долг для победы. Настя, вы плачьте, но имейте понятие, что надо таким человеком гордиться.

Живем мы здесь трудно, иной раз от ветра не продохнешь. Идешь, а вокруг снег, ветер, даже в глазах темно.

Вот какие дела!

Настя, ниши мне, если что помочь тебе или сыну.

Иван Полосихин».

Полосихин уже запечатывал письмо, когда подошел Васильев и протянул листок.

— Печатай вместе, — сказал он.

Это было письмо Васильева жене Петкина:

«Пишет Васильев, с одной роты, где Петкин. Ты плачь да горюй, а сына воспитывай. Воспитай, чтобы был послушным, работящим, без баловства. Чтобы не было этого баловства, которого много. Пойди на завод, где Петкин работал, скажи, чтобы не забывали тебя и сына. И смотри за коровой: если подохнет, не скоро другую купишь. Пиши, если что.

Ефрейтор Васильев».

Полосихину письмо Васильева не понравилось. При чем тут корова?

Но сколько Полосихин не горячился, — а ведь он был опытным спорщиком, — Васильев молчал. Наконец, Полосихин запечатал оба письма.

Вечером он завел пластинку с Шопеном. Пластинка играла, как всегда, не хуже и не лучше, и Полосихин еще раз поразился, почему она так нравилась Петкину.

— И чем тут нравиться? — сказал он Васильеву. — Шум и шум. Так просто игра на пианино. А?

Васильев молчал. Ну, разве с таким вот молчальником можно поспорить по-человечески!

Прошло полтора месяца. Многое пережили Полосихин и Васильев за это время. Армия стремительно двигалась вперед, работы связистам было по горло. Круглые сутки работали под обстрелом. Один раз на Полосихина, тянувшего связь, напали два немца-разведчика. Он убил одного выстрелом из винтовки, а второго тяжело ранил ножом и притащил на спине в роту. Он был представлен за это к ордену и получил его.

Но ни опасности, ни работа, ни радость по случаю ордена не могли заглушить в нем воспоминаний о Петкине.

Он не мог забыть Петкина. Что ни час, он вспоминал о нем.

И ведь не очень-то уж они мирно жили вместе. Ссорились, пререкались. И раздражал его Петкин своим всезнайством. И тем, что обо всем спорил, даже о том, о чем не имел никакого понятия. И тем, что храпел по ночам. И тем, что быстро ел из общего котелка. И тем, что любил покурить на чужой счеток. И многим другим.

И все же Полосихин вспоминал да вспоминал Петкина. Не выходила память о Петкине из его головы.

Он вспоминал, как в Сталинграде жили они в каменном доме, сначала в третьем этаже, затем, когда этот этаж был разрушен снарядом, — во втором, потом в первом, потом в подвале. И о том, как затем воевали на Донце. И как брали Полтаву. И как жили вместе под Кременчугом у колхозницы Христи, которая отлично готовила вареники. И о том, как переправлялись через Днепр и Полосихин чуть не утонул, да Петкин его вытащил. И о том, как много километров прошли они вместе, он и Петкин. И как делились хлебом. И как спорили. И как много снарядов разорвалось возле них за это время, и как много пуль просвистало над их головами.

Всегда и во всем он спорил с Петкиным. Потому, что больше всего в жизни, после самого дорогого, любил спорить. А тут ему стало нравиться все, что нравилось Петкину. Даже пластинка с Шопеном.

Однажды он завел ее. Прослушал. Еще раз завел.

— А хороша! — сказал он. — Пусть пианино, а хороша!

— Богатая музыка, — заметил молчаливый Васильев.

С тех пор Полосихин часто заводил эту пластинку. Под нее хорошо говорилось.

— Война все проверит, — сказал он как-то раз Васильеву. Шопен только что отгремел на пластинке, и какая-то большая, хорошая мысль рождалась в голове Полосихина, но он никак не мог поймать ее словами. — Война и тебя самого проверит, и мать, и отца, и жену. Кого хочешь проверит.