Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
— Вы знаете Есенина? — спросила она удивленно.
— Знаю. И люблю. «Грусти ивовая ржавь»… Здорово!
— Очень.
От шуршания дождя, мигающей керосиновой лампы, от дружного храпа хозяина с хозяйкой и от тихой декламации Тосе стало еще более не по себе: она заразилась от собеседника, как всегда заражаются настроением других более слабые натуры. А Игнат начал рисовать мрачные картины, каждым словом оглушая ее как обухом.
— Грязь. Дождь. Ночь. Мат. Обшарпанные избы. Кучи навоза. Самогон. Вот она, деревня, куда вы едете, вы, молодая и нежная. — Он теперь смотрел на Тосю в упор, не скрывая сожаления.
— Не надо, — прошептала Тося. — Прошу вас! — Губы ее дрогнули. Она закрыла лицо ладонями. — Не смейте так говорить… Я еду к мужу.
— А кто же ваш муж? — ласково спросил Игнат, будто ни о чем не догадался раньше.
— Земляков Федор Ефимович.
— А-а… Земляков… Хороший человек, очень хороший. Все его уважают… Но… у него не было жены, по-моему. Что-то не слыхал никогда.
— Мы еще не зарегистрировались.
— Почему же? — допытывался уже Игнат.
— Да все как-то в разлуке и в разлуке, — разоткровенничалась Тося, все еще не отняв ладоней от лица: она знала — Игнат смотрит на нее.
А он вышел из-за стола, присел рядом с Тосей, тихонько взял ее ладони и отвел их от лица.
— Не надо грустить, Тося. Все будет хорошо. Федор очень хороший человек. Да и деревня скучная только осенью и… зимой. Не надо грустить. — Увидев улыбку Тоси, он добавил: — Ну вот так. Вот и хорошо… Ложитесь спать. Утро вечера мудренее — золотая пословица.
Тося радовалась: «Что бы я делала здесь, в пристаниционном глухом поселке, одна, без него?» Она не хотела себе сознаться в том, что Игнат ей понравился.
Потом она ушла в горенку, легла на приготовленную постель, не раздевшись, и долго еще прислушивалась к тому, как Игнат выходил во двор (видимо, к лошадям), снова возвращался, чиркал спичками в темноте, закуривая папиросу.
Когда же наконец храп хозяев прекратился, после первого крепкого сна, Тося отчетливо услышала, как Игнат глубоко вздохнул. «Что это он такой грустный? — подумала она. — Что-то у него на душе неладно. Разве спросить завтра?..»
…Проснулась Тося рано, еще затемно, услышав погромыхивание сковородами и чугунками у печи. Она вышла в переднюю комнату.
— А, «старуха» пришла! — пошутила хозяйка.
Тося не ответила на шутку. Очень уж ей не нравился наглый взгляд сухой и костистой управительницы постоялого двора. Хозяйка умолкла, ухмыльнувшись. Тося умылась и причесалась перед зеркальцем, как и полагается.
Игнат вошел со двора, поздравил женщин с добрым утром, ни к кому в отдельности не обращаясь, и сообщил:
— Подвода готова — можно ехать. Пеки, хозяйка, блины. Поедим да помаленьку и в путь тронемся.
— Дождь идет? — спросила Тося.
— Как прорвало, — ответил Игнат. — Но я сделал для вас из войлочной полости кибиточку. Три дужки, три перекладинки — всего шесть толстых хворостин — и готова карета. Как раз вы в ней с чемоданами поместитесь, а у меня плащ добрый.
— Разве и в дождь поедем? — удивленно спросила Тося.
— Обязательно. Пока жидко, только и ехать. Если же затвердеет чуть да начнет наворачивать на колеса, то пропали мы — сидеть тут неделю. Так что спешить надо… Впрочем, как вам угодно. Мне-то спешить некуда: сегодня приеду в Паховку или через месяц — все равно.
Тосе показалось, что он вздохнул при этих словах. «И что с ним такое?» — мелькнуло в мыслях.
Потом поели блины, расплатились за постой и харч. Игнат запряг лошадей, пришел за чемоданами, взял их и пригласил Тосю:
— Ну, милости прошу.
Хозяйка тоже накинула мужнин зипун на голову и вышла проводить постояльцев. Когда же Тося уселась в кибитку, она наглым и сухим голосом крикнула смеясь:
— Вы глядите-ка, не покусайтесь там, в кибитке-то, — и заржала, скрывшись в сенях.
Тосе стало страшно от этого смеха и от мысли, на которую натолкнули слова хозяйки постоялого двора. «А вдруг он… ведь едем-то вдвоем», — подумала она. Но телега уже выехала со двора, дождь глухо забарабанил по полости над головой, а лошади зачавкали копытами по жидкой грязи.
Поселок оказался довольно большим, он протянулся километра на три вдоль реки, поэтому перед глазами Тоси сначала мельтешили домики и избы, попались две-три торговые лавки, и после этого в окошко кибиточки открылась ровная, серая и, казалось, бесконечная степь.
Степь. Дождь. Спина Игната, широкая, даже могучая, да капюшон плаща над его головой. Игнат ехал молча, если не считать окриков на лошадей. Так прошло с полчаса. Лошади шли шагом, а Игнат и не пытался их торопить в такую трудную дорогу. Повозка покачивалась, и Тосю начало клонить ко сну. Вдруг она услышала сквозь дрему мягкий баритон Игната — он пел вполголоса:
Не осенний мелкий дождичекБрызжет, брызжет сквозь туман…
Сон убежал от Тоси. Она слушала заунывную песню, знакомую с детства. Но, странно, такого впечатления она никогда не производила на Тосю, как в этот дождливый день. Кругом степь, местами вспаханная на зябь, местами покрытая стерней, да одинокая повозка на узенькой дороге, уходящей невесть куда. И дождь, и дождь, и дождь. В крошечной, для одного человека, кибиточке, заботливо сделанной Игнатом, было сухо и тепло. Это был для Тоси маленький кусочек уюта в такой безысходно-скучной степи. А Игнат пел медленно и тихо. Голос его к тому же заглушался отчасти дождем, перестуком колес и копытами лошадей, поэтому Тосе казалось, что песня идет откуда-то сбоку кибитки, издалека.
Слезы горькие льет молодецНа свой бархатный кафтан, —
пел Игнат. А дождь стучал по его плащу, стекая вниз каплями, похожими на слезы. Тося старалась представить лицо Игната сейчас, когда он поет, и не могла видеть иначе как пронизанным тоской и одиночеством.
И он весь казался ей сильным, умным, с затаенной от людей грустью.
Около села Козинки дождь перестал. У крайних дворов Игнат отпряг лошадей, зашел в одну из хат, вскоре вышел оттуда и предложил Тосе:
— Пока лошади отдохнут, разомнитесь, зайдите в хату.
Тося попробовала встать, но оказалось, нога не повинуется — пересидела.
— Вот тебе и раз! Калекой стала, ноги не чувствую. — Ей было больно и смешно.
Игнат взял ее под мышки и легко поставил на землю. Так он подержал ее несколько минут, пока она разминала ногу. И — странно! — ей показалось, что Игнат дышит часто, а руки чуть дрожат. Потом она ушла в избу, а он остался у повозки, облокотился о грядушку телеги да так и стоял, пока лошади поели овес. В хату он больше не заходил. Когда ж они поехали вновь, он и не пытался заговорить с Тосей.
Может быть, ей было чуть-чуть обидно, по-женски, что он не желал даже и разговаривать с ней, может быть, ей хотелось узнать, почему он грустен, но она уже не боялась его и заговорила первой:
— Далеко нам еще ехать?
— Еще часа полтора-два.
— Уже скоро и Паховка?
— Скоро.
— А вы приедете — что будете делать?
— Я? Обедать.
— Я не о том. У вас хозяйство есть? Дети есть?
— Ничего такого нет и не было. Такая роскошь не для меня.
— Почему? Расскажите. Вы такой… грустный. У вас что-то не очень хорошо на душе, Игнат Фомич. Расскажите. Все равно делать нечего.
— От нечего делать такие вещи не рассказывают, — почти резко возразил он, а в голосе Тося уловила нотку властности. — Что вам-то за дело до моей жизни? Вы счастливый человек — едете к мужу… Вы не поймете. Э, да что там зря говорить! Ясно: тоже будете считать врагом.
— Почему «тоже»?
— Очень просто: Земляков Федор, ваш супруг — или как он там вам доводится, — по гроб жизни считает врагом.
У Тоси расширились глаза. Игнат, обернувшись, заметил это и продолжал:
— Не удивляйтесь. Перед вами — Игнат Дыбин, «бывший эсер, бывший бандит», проживший в ссылке не один год. — Уставшие лошади остановились. Игнат был уже без плаща, а пиджак расстегнул. Он обернулся к Тосе. — Разве вы поймете мою собачью жизнь? Разве вам понять, что я за свои ошибки молодости осужден навечно быть отщепенцем? Разве вы поймете, что счастье — удел других, но не мой? Зачем же вам захотелось знать мою жизнь? Ради развлечения? «От нечего делать»?
Тося была подавлена этими вопросами. И молчала. Она на миг вспомнила ужас детства, тот день, когда узнала о смерти отца, убитого бандитами. Она больше никогда не увидела его и помнит только таким, каким провожала с продотрядом. Она не могла и представить, чтобы такой, как Игнат, мог убить ее отца. Игнат ее заинтриговал. Он явно раскаивался и, может быть, искал сочувствия и помощи. Тося подумала: «Страшная вещь — одиночество среди множества людей». А Игнат слез с повозки, снял полость кибиточки, вынул дуги-обручи и сказал:
