Семен Бабаевский - Родимый край
Все то, что удивляло и радовало телятницу из Прискорбного, было для Антона обыденным и привычным. Сколько раз он тут проезжал, все видел и ко всему привык! Правую ногу он поставил на пружинивший акселератор, всем телом чувствуя и стремительный бег машины, и могучую силу мотора. Сквозь темные очки смотрел на дорогу и думал о том, как бы устроить все так хорошо, чтобы мать осталась довольна. Ее ждали и дети, и Надя, и даже Ивановна, «Как же так, просто чудо, — говорила Ивановна, — чтобы прожить всю жизнь на хуторе и не побывать в городе… Я тоже родилась и выросла в станице, а теперь так привыкла к городу…» К приезду Евдокии Ильиничны готовились. Между Антоном и Надей возник даже спор: где поместить мать — в кабинете или в детской? Антон доказывал жене, что в детской тесно, да и вообще неудобно старому человеку жить с детьми,
— В кабинете стоит мягкий диван, — говорил он жене. — Постели тюфяк, подушку, простыню, и маме там будет спокойно и удобно.
— А как же ты, Антоша? — спросила Надя озабоченно. — Ты привык вечерами сидеть над чертежами… Как же твой проект Дворца пионеров?
— Ничего, на время обойдусь, — ответил Антон. — Если уж очень захочу поработать, то переберусь в столовую,
И Надя не стала возражать. Было также решено не обременять мать даже мелкими домашними делами, главное для нее — отдых. Надя высказала опасение, что Ивановна, женщина не в меру говорливая, не даст матери покоя, и, может быть, следует заранее попросить Ивановну хотя бы на эти десять дней поубавить свою словоохотливость. «Пожалуй, делать этого не стоит, — сказал, подумав, Антон. — У Ива-. новны, известно, язычок так устроен, что без дела лежать не может, и тут всякий запрет вызовет обратное действие…»
Антон поудобнее положил руки на баранку руля и задумчиво смотрел на убегавшую под колеса дорогу. Он обдумывал, как сам шутя говорил, «культурные мероприятия»: в какой день мать побывает в музее или в парке, когда они пойдут с нею в театр или в цирк, и какой спектакль лучше всего посмотреть. Сожалел, что сам он ни в музей, ни в цирк пойти не сможет: не позволят дела. Придется попросить Надю, хотя и у нее времени свободного тоже мало. Новостройки, особенно те дома, которые были построены по его проекту или при его участии, он покажет матери сам. «Пусть моя строгая мамаша посмотрит, что ее сын умеет делать». Хорошо бы проехать в Новороссийск, к морю или к водохранилищу, но он не знал, удастся ли ему выкроить время. Затем мысленно он обратился к Леониду. Художник узнал, что приезжает Евдокия Ильинична, решил еще раз попытаться написать ее портрет «Не понимаю тебя, Леня, что тут трудного, почему у тебя не получается портрет моей матери, — говорил он Леониду. — И опять только причинишь матери хлопоты…»
Самая же главная сыновняя забота состояла в том, чтобы избавить мать от щербины и подлечить, если нужно, ее зубы. Надя уже договорилась со знакомым протезистом, очень хорошим мастером. Протезист сказал, что он еще не знает пациента и какая предстоит ему работа, но обещал Наде сделать все, что от него зависит. Между Антоном и Надей даже возник спор, какой мостовидный протез и какие зубы ставить: пластмассовые, металлические или золотые. Металлические были отвергнуты сразу. Надя считала, что нужно ставить зубы из пластмассы, говоря, что они и красивые, и практичные, и намного дешевле золота. К тому же с золотыми зубами, как она уверяла, Евдокия Ильинична, женщина скромная, совестливая, на своем хуторе будет чувствовать себя не совсем хорошо. Антон не соглашался и настаивал, чтобы зубы матери были сделаны из драгоценного металла. Надя обиделась и два дня с мужем не разговаривала.
«Ничего, и на хуторе золотые зубы будут выглядеть прилично, — думал Антон, не отрывая глаз от дороги. — Это не причина. А то, что золото дороже пластмассы, так это хорошо. Что дороже, то и ценнее, лучше. Да и могу же я не поскупиться для родной матери…» Надя говорила ему и о том, что теперь золотые зубы не модны, да и золото достать трудно: в Юве-лирторге пластинки для зубов, как бывало раньше, не продают. «Надо попытаться достать золото, — сказал он мысленно, въезжая на высокий, перекинутый через Кубань мост. — Если не достанем, то истратим мое кольцо. К чему оно мне, когда все одно не ношу и носить не буду…» И он улыбнулся, радуясь тому, что выход найден и что золотое кольцо, купленное еще в день свадьбы, пригодилось для важного и нужного дела. И он, притормаживая, повернулся к матери и спросил:
— Мамо, как вы себя чувствуете?
— Что-то в сон кидает и голова разболелась…
— Потерпите, мамо, часа через два будем в Краснодаре.
Глава 18
На другой день, когда Евдокия Ильинична проснулась на широком раскладном мягком диване, на чистой простыне и большой, набитой пухом подушке, первым чувством, испытанным ею, было сознание того, что она не дома и что ей не надо спешить на ферму… Такое странное чувство своей ненужности, оторванности от того каждодневного, своего, привычного занятия, которое составляло суть ее жизни, она почему-то испытала впервые и впервые пожалела, что проснулась, как просыпалась дома, на рассвете. В широкое окно, завешенное шторами, в балконную застекленную дверь только-только начинала заглядывать бледная заря. Евдокия Ильинична раздвинула свисавшую до пола штору. Над мокрыми от росы жестяными крышами бледнел восток. Евдокия Ильинична впервые видела небо не над степью, а над городом, и было оно серенькое, низкое, непохожее на то, каким каждое утро поднималось над хутором.
Она оделась, убрала постель. Тихонько ступая в непривычных для ее ног шлепанцах, приготовленных Надей еще с вечера, пошла в ванную. Вчера она тут мылась. И вчера и сегодня приятно было смотреть на белизну стен, на никелевые трубы. Умылась, причесалась перед большим зеркалом, над которым висела лампа в белом колпаке. Посмотрела на свою щербину, попробовала даже пальцем — широкая. Не могла понять, как же Надя на этом пустом месте поставит новые зубы. Стараясь не нарушить покой дома, она неслышно прошла по ковровой дорожке в комнату, села в кресло и задумалась. Тревожили мысли о том, что никогда еще не было ей так тоскливо, как в это утро, и никогда она не ощущала такого одиночества, как сейчас. Вспоминала свою жизнь, ту далекую пору «молодости, когда на вечеринке встретилась с Семеном Маслюковым. Вспоминала то время, когда ее дети были маленькими. Тогда она и предположить не могла, что Антоша, ее первенец, белобрысенький мальчуган, бегавший по хутору верхом на хворостине, будет жить в городе и в такой большой квартире, а она, его мать, перед рассветом будет сидеть одна-одинешенька в его просторном кабинете. Думала и о сыне Илье. Как он там, бедняга, один на хозяйстве? И пожалела, что бы а так далеко от родных мест. Думала о своем разговоре с Ольгой и тоже пожалела, что уехала к Антону: нужно было еще пожить у дочери.
Сидела и не знала, что делать. Чужая, красивая комната, с книгами на полках от пола до потолка, обставленная дорогой мебелью и увешанная картинами, чертежами, Евдокию Ильиничну не радовала. И непривычная тишина во всей квартире, и низкое небо над сплошными жестяными крышами, совсем не такое, как в Прискорбном, и особенно сознание того, что у нее не было и скоро не будет дела, к которому она привыкла, нагоняли тоску и уныние. Чтобы избавиться от грусти, рассеяться, она вышла на балкон. Утро было свежее, прохладное. Роса, не найдя травы, осела на жесть, на камни, на асфальт. Внизу лежала та самая улица, ровная и затененная ветками уже без листьев, по которой они подъехали к дому. Еще вчера запруженная людьми, машинами, улица сегодня была пустая. Женщины-дворники, в фартуках и с метлами, убирали листья и весь тот мусор, что остался от вчерашнего дня. Работали они старательно, размашисто, как косари косами, и резкое шуршание метел о камни отдаленно напоминало звук режущей траву косы.
Пока Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, стояла на балконе, совсем рассвело. Просыхали жестяные крыши, город оживал, наполнялся обычными, знакомыми горожанам шумами и гулами. Чаще появлялись прохожие, заспанные, ежившиеся от холода и куда-то спешившие. Прошумел пустой автобус. Крыша у него тоже мокрая, усыпанная желтыми влажными листья ми. Их сдувало ветром, и они, порхая воробьями, садились на асфальт. Послышался отчетливый, равномерный стук кованых копыт, и из-за угла выехал высокий, из фанеры, крашеный фургон в конной упряжке. Фургон остановился возле приземистого здания. Возница открыл фанерные дверцы. Сквозь легкий парок хорошо были видны коричневые, отлично пропеченные буханки еще горячего хлеба. Возница и две женщины в белых халатах начали выгружать все еще парившие буханки.
Мимо балкона проехал грузовик. На прицепе он тащил железную, величиной с цистерну, бочку на резиновом ходу. Бочка была белая, на ее боках — крупные голубые буквы: «Молоко». Евдокия Ильинична проводила глазами бочку и улыбнулась. Да и как же не улыбнуться? Много лет имела дело с молоком, а еще ни разу не видела, чтобы возили его в таких огромных, на резиновых колесах, бочках. На ферме молоко сливали в бидоны, и бидоны ставили на грузовики. Думая о том, сколько же ведер молока вместилось в бочку и куда ее повезли, она вернулась в комнату. Ей казалось, что Ивановна уже встала и что ей нужно помочь на кухне. Как же Евдокия Ильинична была огорчена, найдя в квартире все ту же, устоявшуюся за ночь тишину. Ну пусть спят Антон и Надя. Пусть спят дети. Но как можно, думала Евдокия Ильинична, так долго вылеживаться Ивановне? Нарочно приоткрыла дверь в комнатку-чуланчик. На низенькой железной кровати спала Ивановна. Из оконца лился свет. Одутловатое лицо Ивановны разрумянилось. Одеяло сползло и оголило ее полные груди, сильные, мясистые у плеч руки. Евдокию Ильиничну обижало, что эта еще молодая, рано располневшая, сильная женщина преспокойно спала и вставать не собиралась. Она уже знала, что Ивановна жила в станице Платнировской, работала на птичнике, а года три назад бросила мужа, уехала в Краснодар и теперь, в наймах у ее сына, была довольна своей жизнью.
