Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
Иван Антонович с Николаем выпили еще и еще. Анатолий пил терновый квас и похваливал помидоры. Прасолов ждал случая, когда разговор можно будет перевести на песню, на гармонь, но он подвернулся сам по себе, да таким неожиданным образом, что студент не усидел на месте.
— Спасибо, помог управиться, — причитала хозяйка. — Да как вы скоро так?
— Калиничева школа, — заметил Наветный.
— Он разве умелец? — поднял светлую бровь Иван Антонович.
— Ну как же. В селе, пожалуй, нас только двое таких, — довольно улыбнулся Николай. — Раз как-то ударили по рукам: кто быстрее.
— И как?
— Верх взял он, — вздохнул Наветный. — Зато я его на песне выставил.
— Когда? — Корабелов ближе подвинулся к гостю.
Анатолий оживился, тоже слегка придвинулся с табуреткой к столу, осторожно положил на стол вилку.
— Тогда же. — Наветный взял с колен полотенце, вытер руки и, чему-то улыбаясь, смотрел на Ивана Антоновича мягкими, как весенняя вода, голубыми глазами. — Ударили об заклад, ну я его на первом голосе и обошел.
— У тебя же баритон. И брал первым? — удивился Корабелов.
— Знаю, что баритон, а зачастую первым беру.
— Что ж вы пели?
— Степь…
Иван Антонович встал со своего места, заходил вокруг стола. Поднялся и Николай, поравнялся с Корабеловым, закрыв глаза, тихо запел:
Уж ты, сте-е-пь, сте-е-е-е-е…
Голос его все нарастал.
Иван Антонович склонил голову на грудь, прислушиваясь к запеву, а потом вдруг, откинувшись, подхватил таким сильным и сочным голосом, чего Прасолов никак от него не ожидал:
О-о-х ши-и-ро-ко-о-о-о-о-оОй ли да-а-ле-ко-о-о-э-э-э…
Два голоса слились воедино и, словно широкий весенний поток в половодье, легко и ровно потекли куда-то в дальнюю даль. Анатолий мельком кинул взгляд в сторону. Даша стояла, слушала, сложив на груди свои пухлые руки. Глаза ее светились, и в этом свечении боролись, казалось, два чувства: восторг и любопытство, Иван Антонович опять опустил голову на грудь, застыл в выжидательной позе. А Наветный, поддержанный Иваном Антоновичем, казалось, совсем осмелел, откинулся назад, глаза полузакрыты:
Ой да сте-е-пь рас-ки-и-и-ну-ласьЭ-э-э-э-э-о-о-о…
И вновь в лад Николаю поет Иван Антонович, вскинув голову. А песня уже заполнила собою всю комнату вместе с горницей. И когда голоса на самой высокой ноте достигали полной силы — Анатолию почудилось, что места ей в избе было мало. Даже тонкий стакан, казалось, тихо дребезжал, вздрагивая на столе.
Прасолов не сводил горящего взгляда с певцов. Он прикрыл глаза, вслушиваясь и пытаясь понять: в чем же неотразимая сила воздействия ее на сердце и душу? Слух поражала ладность голоса, какая-то малопостижимая тайна их свободной и легкой взаимосогласованности. Слушая песню, Прасолов вспомнил, он словно явственно увидел перед собою два самолета, полет которых когда-то наблюдал над аэродромом где-то под Воронежем. Вот они двумя точками один над другим показались на горизонте. Вот развернулись и пошли на снижение, а потом вдруг, взмыв вверх и описав огромную дугу в небе, выровнялись и закружились в вираже, поочередно поблескивая на солнце серебристыми крыльями — растаяли в сини неба…
— Хватит, хорошего понемногу. — Наветный отодвинул стул, улыбнулся. — Есть еще порох…
— Здорово! — отозвался студент и с удивлением посмотрел на хмурое лицо Ивана Антоновича.
— Зачем юлишь? — уставился тот своим глазом на Николая. — А еще бахвалишься: Калиничева победил. С таким подвыванием да дрожанием далеко не уйдешь.
— Чего набросился на парня, — вступилась Даша.
Николай смутился, даже покраснел, а Иван Антонович стал отчитывать: «Разве так поют? Представь себе — это же степь! Без конца и края, а над ней небо, тоже бесконечное. Тут есть где разгуляться! Полной грудью и ровно петь надобно, а ты дрожь свою наперед выставляешь…»
— Молодой, исправлюсь, — подвинулся ближе к столу Николай. — Давай по маленькой.
Антоныч налил, поднял рюмку, но пить не стал. Подождав, когда гость выпил, — поставил рюмку на стол, вышел в горницу.
— Несет гармонь, — подмигнул Анатолию Наветный.
* * *Не один вечер после того дня провел Прасолов у гостеприимного Ивана Антоновича и его хозяйки Даши. Анатолий чувствовал, что хозяин был хорошо, по-доброму расположен к нему еще с той встречи, когда они приходили с Николаем Наветным. Расположение это с каждым приходом добрело. В продолжительных беседах Корабелов часто подбадривал студента: «Доброе дело мыслишь, доброе». Он старался рассказать все, что Прасолова интересовало, и как можно больше.
Как-то Анатолий высказал сомнение в полезности своего собирательства.
— Что ты толкуешь? — не понял Иван Антонович.
— Я говорю, что вот мы собираем, записываем старину, а кому она нужна? Нынешняя молодежь всего этого не знает и знать не хочет.
Корабелов склонил голову набок, раздумывая о чем-то, а потом, сверкнув единственным глазом, внимательно посмотрел на Прасолова.
— Неправда. Вот Николай, например, ему всего двадцать два, а сколько он знает? Я многих еще могу назвать.
«И верно, — подумал Анатолий, — те ребята, что пели, возвращаясь из клуба…»
— Дело не в том, чтобы старинную песню петь обязательно. Песня, как и все остальное в жизни, — не вечна. Но знать ее надо! Знать, чтобы уметь новые и дела и песни ладно складывать. Главное — не потерять хватку, что одинаково нужна во всем, была и будет нужна — это главное. Вот они, песни, — поднялся Иван Антонович и отдернул занавеску с книжной полки, — это капля в море.
Прасолов подошел поближе, разглядывая сборники песен. Тут были и редкие старинные — Балакирева, Данилова Кирши, Соболевского, музгизовские и самые современные.
— Это капля в море, — повторил Иван Антонович. — Ну, а теперь записывай, — он вышел в горницу и тут же вернулся с гармонью. — Спою тебе, вряд ли кто и знает такие, разве лишь Артемка Набатов.
— А вы с ним как? — оживился студент.
— Крестник он мой.
— Как бы с ним потолковать?
— Да, просто. Позову его — он и придет. И песни вдвоем поплачем…
— Жаль — завтра уезжаю.
— В следующий раз, стало быть…
Иван Антонович долго усаживался, поправляя на плече ремень. Медленно перебирал клавиши, нащупывая нужную мелодию, склонив при этом голову набок, почти касаясь ухом мехов. Наконец тихим голосом запел старинную казачью песню, в которой говорилось о возвращении из похода, о трудной встрече казака с родителями и невестой товарища, погибшего в сече и оставшегося где-то там, за Турецким валом.
Прасолов записал еще одну песню и еще. Но особенно его поразила четвертая, и не только своим напевом, простотой и какой-то непостижимо-властной силой слов, но и тем, что она, как казалось Анатолию, была неизвестной. Песни, связанные с именами Болотникова, Булавина, Разина, Пугачева он знал достаточно хорошо.
В песне, напетой Иваном Антоновичем, рассказывалось о Персидском походе Степана Разина, о тоске казаков по родине…
Лишь поздно вечером вернулся Прасолов в дом Прасковьи. В его ушах еще слышались напутные слова Ивана Антоновича: «Лег ты мне на душу, приезжай…» И когда слова эти затихли, вновь звенела песня, песня о Степане Разине…
Прасковья засуетилась с ужином. Прасолов извинялся, благодарил ее, уверял, что не голоден. Но все же, поддавшись уговорам, машинально съел кусок пирога с молоком и ушел в горницу, стал собираться в дорогу. Завтра чуть свет надо было попасть на автобус, что проходил здесь ежедневно в половине шестого.
Уложив чемоданы, он еще долго сидел за столом и листал заветную клеенчатую тетрадь. Прасолов внимательно пересмотрел все записи, начиная с первых страниц, сделанных еще Андреем, некоторые песни и частушки перечитывал по нескольку раз. Представил себе, как одобрительно будет смотреть на него и потирать руки профессор, листая тетрадь. Наконец он с нетерпением дошел до последней страницы:
Расшумелось море синее,Море синее Хвалынское.В ночь седые волны пенились,С буйным ветром волны спорили.
Загрустили в дальней ПерсииКазаки Степана РазинаО своей далекой родине,О донском степном раздолии…
Лишь в середине ночи Прасолов мгновенно и крепко уснул. А рано утром юркий автобус мчал его по влажному от росы проселочному большаку. Анатолию было и грустно и легко. Грустно оттого, что приходится покидать эти места, ставшие ему близкими, людей, которых узнал и полюбил. Легко потому, что был уверен в том, что уезжает не насовсем. Что на следующий год он снова будет в этом удивительном песенном краю, где его ждут новые находки и открытия, старые и новые песни, многое и многое неизведанное в потаенных глубинах человеческих душ и сердец. В чем он теперь не сомневался — что оно здесь есть, что оно вечно, как эти поля и эта дорога; сверкающее солнце и сияющее небо над этой извечно новой землей.
