Елена Серебровская - Братья с тобой
Воет Берлин, горит, перекореженный взрывами, скалится разодранным камнем стен. Стонут и другие немецкие города, изувеченные войной. Смотрит Клава и думает: «Ну что вы, немцы, наделали? Разве так мы могли бы к вам приезжать? Ходили бы в музеи, театры, чинно-мирно, дружили бы, привозили б друг другу подарки, изучали б культуру вашу, — у вас же она интересная. Так нет, напали на мирных людей, намостили горы покойников, нажгли груды углей. Теперь, конечно, мирные люди не успокоятся, пока не покончат с причиною всех несчастий — гитлеризмом. А дома рушатся без разбору, — война».
Развязка приближается. Союзники наступают с запада. Домик фрау Хельги — уже почти на линии фронта. Пока все они живы, — и она и дети. Но что ожидает их завтра?
И вот на рассвете солнечного весеннего дня в крепко запертую дверь желтого коттеджа раздается неистовый стук. Под окном — американские джипы, с которых соскакивают веселые, рослые, подвыпившие американские парни.
Фрау Хельга в страхе заперлась в комнате на втором этаже.
— Не открывай! — кричит она Клаве. — Они нас убьют! Они знают, чей это дом!
В дверь колотят, — сейчас ее запросто выломают. Они уже потрудились в соседнем доме, — оттуда слышны были женские крики, плач.
Но ведь это — союзники, они вместе с нами бьют фашистов! Нет, Клава откроет.
— Не стучите, союзники! Сейчас я открою. Я русская.
За дверями чуть стихло. Щелкнули два замка. Дверь распахнулась.
Клава стоит на пороге:
— Здравствуйте, союзники! Хау ду ю ду! Я русская, советская!
Плечистый белобрысый сержант расплывается в улыбке, делает к ней шаг:
— Ай эм амернкен! Русский — союзник! Гитлер капут! Рашн вумен, ю донт би эфрейд.[5]
Он долго трясет ей руку. Он догадывается, что девушка — служанка. Он ей искренне рад.
А в это время солдаты и молоденький офицер уже обежали комнаты первого этажа, уже поднялись наверх.
Раздается отчаянный крик. Это кричит фрау Хельга.
Клава вместе с сержантом взлетает наверх. В спальне возня. Американцы, что-то крича и смеясь, шарят руками по груди фрау Хельги, подталкивают ее к постели.
— Нельзя! Слушай, скажи им нельзя! — кричит Клава сержанту. — Она тоже русская!
Сержант сомневается. Но фрау Хельга услышала, она хватается за соломинку:
— Я русска! Союзник! Русска!
Чтоб тебе! Не удалось немножко повеселиться, — русский дом! Эта, наверно, из эмигрантов. Сержант что-то настойчиво говорит своему офицеру, солдатам, показывая на Клаву. Видно, объясняет, что если б красотка постарше была немкой, девушка не пощадила бы ее.
Потные, распаленные, раскрасневшиеся парни, сплевывая на ходу, спускаются вниз. Клава хватает из стеклянной горки хрустальный графин с вином и наливает сержанту, который идет последним:
— Союзник! О кей! Гуд!
Парень выпивает вино одним залпом, становится перед Клавою по стойке «смирно» и отдает ей честь:
— Союзник! Гуд рашн герл! Френд!
Ушли. По комнате летают какие-то бумажки, в воздухе — запах сигарет, мужского пота и спирта.
— Клава, спасибо! Ты меня спасла! — Растрепанная, в порванном халате, фрау падает на колени перед своей прислугой и плачет.
— Спасла, — отвечает Клава спокойно. — И вы мне жизнь спасли, теперь квиты. Мы, русские, не только зло помним, мы помним и добро… Ладно плакать, пошли к детям: ребятишки перепугались небось.
И еще несколько дней, и еще. Капитуляция! Победа! Пляшут и пируют победители — советские солдаты и офицеры, а с ними — советские люди, попавшие сюда не по доброй воле, а с ними — союзники, англичане, американцы, а с ними — те немцы, для которых это тоже победа. Честные немцы, те, кто родину свою по-настоящему любит.
Всё уже Клава узнала: и где советская комендатура, и что́ и как. Она собирает свои вещички, кладет их в фанерный баульчик, — ей дал его один наш солдат.
— Фрау Хельга, идите посмотрите, что я ничего у вас не взяла.
Фрау Хельга приходит с кухни, в фартуке, руки мокрые.
— Я тебе верю, Клава.
— Нет, прошу посмотреть мои вещи. Чтобы потом недоразумений не было.
Краснея, смотрит фрау на Клавин нехитрый скарб. Старое бельишко, русская, сложенная вчетверо, газета, пара заштопанных чулок, выгоревшая шелковая косынка, старое платье… Хельга дарила ей что-то, но этих вещей в баульчике нет, — не взяла.
— Видели? Вот и всё. Прощайте.
И Клава уходит, застегнув свой баульчик на железный крючок. Уходит к своим, подтянутая, взрослая девушка с сухими глазами, с поджатым ртом. Уходит счастливая, — конец войне, победа, свобода! Скоро домой!
До отъезда на родину Клава нашла себе работу в советском госпитале, на кухне. Там она рассказала двум молоденьким солдатам всю историю с Феней.
— Жила бы она в нашей зоне оккупации — отдали бы под суд и расстреляли. Но она — в американской… Может, ты ее выманишь как-нибудь хитростью?
— Я не сумею. Она даже не знает, что я жива. Увидит — перепугается.
— А так оставлять, безнаказанно, тоже не дело. Чем она лучше фашистов? Ничем. Предателей щадить нечего. Хоть избить хорошенько.
— Разве я изобью? Вот по морде ей дать — это, наверно, смогу. Но не больше.
— Мы с тобою пойдем, Клава. Мы тебя не оставим одну в этой зоне.
Вечером собрались:
— Идем. Предателей нечего жалеть.
Проходят городом. Долго идут среди развалин. Но вот и улица, где Феня живет. Вот и домишко. Старый, почерневший, деревянный дом в два этажа, с узкими окнами.
— Я войду одна, вы оставайтесь у двери, ребята, — говорит Клава. — Я сама ей скажу что надо.
Клава толкает дверь, — дверь не заперта. Входит в переднюю. Из передней старая деревянная лестница ведет на второй этаж.
Из кухни, рядом со входом, появляется старуха в чепце. Она смотрит на Клаву с подозрением и со страхом.
— Где Феня? — спрашивает Клава.
— Феня дома, наверху. А вы кто?
— Я подруга ее, Клава.
Старуха хватается за косяк:
— Клава… Ты, оказывается, жива? Боже мой!..
Она крестится, отшатываясь в ужасе.
— Жива. Хотя вы и постарались, чтобы мною уже червей кормили. А я воскресла, жива.
— Феня не виновата! Это муж ее, он заставил отдать письмо! Он!
— А замуж за фашиста кто заставил?
На их голоса сверху выходит Феня. Она какая-то серая стала лицом, и сама круглая. Брюхата.
— Клава!
В ее восклицании — ужас, отчаяние, мольба. Она не может, не успела скрыть этих чувств и придумать, что ей солгать. Феня спускается на две ступени и замирает в страхе.
— Да, Клава. Ты думала, что из меня уже мыло сварили? Нет, я жива.
Клава взбегает по лестнице поближе к Фене. Она смотрит в это раздавленное ужасом лицо, смотрит с ненавистью, с отвращением:
— Я тебе душу доверила, а ты…
Наотмашь бьет она крепкой рукой по серым щекам. Бьет изо всей силы. Феня онемела, она даже не пытается обороняться. Она знает, что заслужила большего, заслужила смерти. Она не убегает. Но, словно спросонья, делает шаг вперед, оступается — и с грохотом валится вниз по деревянным ступенькам.
Старуха становится возле нее на колени и воет:
— Боже! Клавочка, будь милосердна!
— Застрелить бы тебя надо, иуда, — говорит Клава уже у двери. — Счастье твое, что у меня оружия нету.
Она выходит из дому, и ребята тотчас становятся рядом, справа и слева. Вместе уходят они от гнилого домишки в сторону своей советской комендатуры.
— Если бы это не ихняя зона — не ушла б от суда. А эти пригреют, — мрачно говорит Клавин товарищ-солдат.
Глава 29. Итог
Ты в Ленинграде, дома. Ты — с матерью и детьми. Жизнь потихоньку налаживается: Аню и Толика приняли в детский сад, Зоя ходит в школу вместе с бабушкой. Хорошо всё это? Очень даже.
Летом сорок четвертого года открыли второй фронт, мы теперь не одни. Наши войска гонят фашистов прочь по Европе. Семнадцатого января освободили Варшаву, двадцать третьего вышли к Одеру. Война приближается к концу. Всё это — радость, да еще какая!
Отчего же ты стонешь по вечерам, отчего же всё твое тело болит, словно разломанное на куски? Истощение организма, вегетативной нервной системы, центральной нервной системы…
Отчего же ты плачешь, взглянув на давно знакомые стены комнат, на простые старые вещи, предметы, принадлежавшие им — старшему брату, отцу? Каждый предмет — как осколок в ране.
Детство, было ли ты? Была ли ты, юность? Лыжные звездные пробеги по окрестностям Ленинграда, возвращение Севки, горячего, мокрого, счастливого. Умыванье на кухне, чистое белье, которое ты несла ему, дорогому брату. А потом — дружеская маленькая пирушка, Оськины шуточки и добрые насмешки, Володина серьезность не по летам, скрытое его почтение к старшему брату. И любовь, взаимная человеческая любовь друг к другу всех троих, рожденных одним отцом и одной матерью!
