Иван Акулов - Касьян остудный
В сретение зима с летом встречается. Об эту пору задувают ветры, валит снег, хороводятся метели. Снежные заструги и сувои усердно перекраивают санные пути-дороги на свой бестолковый лад, оттого еще и зовут февраль месяцем кривых дорог.
На Вершнем увале что ни день, то и перемена: местами снег смело до самой пашни, и шершавый метельный язык гибельно лижет озимую поросль, а рядом, в придорожных зарослях жухлой лебеды и репейника навило такие суметы, что из-за них не видно ни дороги, ни лошади, ни воза сена вместе с мужиком и тулупным воротом. А то дымится поземка, и белое поле вроде течет куда-то, качается, истекает. Но когда устанут и улягутся ветры, когда распахнется над снегами опаловое небо в первых еще невысоких и редких облаках, тогда-то под склоном Вершнего увала, в тальниковых кустах, и споет свою величальную песню близкой весны птичка синица.
Ночь налаживалась тихая и морозная. Рано и хорошо вызвездило. Завтрашний день угадывался ведренный, и Аркадий собрался поутру выехать за сеном. Спалось ему плохо: дважды за ночь сходил к коням, напоил их, засыпал овса и, прикинув, что овес съеден, пошел запрягать.
Заносы так испортили дорогу, что до своих стогов добрался только при солнышке. Бросив лошадям по охапке заснеженного сена, принялся огребать стог и оба воза наметал без отдыха. С тяжелыми навильниками разгорячился и сразу заметил, что мороз смягчился и потянуло переменой. В теплом полушубке стало жарко, и Аркадий расстегнул верхние пуговицы, шапку сбил на затылок. Потный лоб обнесло и освежило морозцем. На ветерок дышалось легко, жарко и бодро.
С лугов въехал в лес, и все еще было тихо. А вот когда одолел мосток через Куреньку, у избушки дровосеков, по вершинам деревьев прошелся густой шум. С ветвей сорвались комья снега, начало порошить. От низкого неба в лесу совсем засумерилось. Кони беспокойно мотали головами, и чувствовалось, готовы были взять на рысь, но Аркадий умел накладывать возы. «Должно, заметелит, — вздохнул Аркадий, верно угадав по лошадям непогоду. — Гляди, на Вершнем увале и прихватит. Уж вот, право слово, никак не угадаешь…»
Снегопад густел. Лес шумел беспрестанно. Деревья вокруг смыкались и заступали дорогу. А скоро сделалось совсем темно, и Аркадий принужден был спуститься с воза, взял переднюю лошадь под уздцы. На перекресток дорог вывел возы и совсем поник: на открытом месте все шло круговертью: и дуло, и слепило, и секло взбаламученным сухим снегом. Не отъехал от лесу и двух верст, как лошади потеряли твердую дорогу, поняли, что сбились, и не хотели забираться в снега. Пришлось остановиться, чтобы найти накат. А вокруг несло, подвывало, высвистывало. Осевшие возы быстро заметало. Из Аркашиной шубейки разом выдуло все тепло, самому даже не верилось, что, въезжая с лугов в лес, сидел на возу расстегнутый на все пуговицы. Сейчас ветер брал и со спины и с коленок, насыпал снегу в голенища пимов, за ворот, в рукавицы. Начали стыть руки.
Он уходил от возов то вправо, то влево, протаптывал снег, желая наткнуться на дорогу, но везде легли убродные заметы. Раз, возвращаясь к возам, не нашел их на ожидаемом месте и растерялся, не зная, в какую сторону выходить: «Чего доброго, сам не сдохну, так коней решу. Вот оказия на мою голову».
Переменчивый, с заунывными подсвистами ветер нес и нес снежную крупу, и Аркадий окончательно уверился, что к возам ему не попасть. Он знал, что не мог далеко уйти от возов, они где-то близко, и потому боялся совсем удалиться от них: топтался на пятачке, бил рукавицами подмышки, чтобы согреться. С трудом разобрался в своих полузанесенных следах и по ним вышел на коней. Сено и кони были сплошь завеяны и облеплены снегом, мутная кить все крепче брала их в свой плен.
За возами с подветренной стороны было чуточку потеплей. Аркадий стал было в затишек, немножко отдохнуть от секущей поземицы, от которой особенно настыла шея, но оказалось, за укрытием еще хуже: снег, сметаемый с возов, обладал особой проникающей силой, и холодные искры враз запохаживали под рубахой по голой спине. Аркадий присел к возу, вдавливаясь в сено, и беззлобно обругал себя за то, что раньше не мог до этого додуматься. Тут и ночь просидеть можно. Он действительно пригрелся и начал задремывать.
Зная, что спать нельзя, старался думать, добиваясь ясности своих мыслей. Сегодня суббота. Мать Катерина истопила баню. Нагрела воды. Ждет небось, когда вернется Аркадий и отмечет сено. На лавке у стола собрано белье и завернуто в холщовое полотенце, которым Аркадий любит растирать распаренное тело, едва не сдирая с себя кожу. От белья и полотенца, вымороженных на веревке во дворе, пахнет свежим снегом, студеным ветром. После того как намерзнешься да помашешь вилами, какая благодать окатить себя кипятком, растянуться на жарком полке и почувствовать, как тают в тебе все кости, наломанные в работе. Он и в самом деле почувствовал со всех боков тепло, приторно-сладко замлели ноги, и хоть жарко было в бане и над полком клубился горячий пар, а лицо холодило свежестью, исходившей от только что принесенного с мороза белья. Острый запах сверлил и ломил нос.
Очнулся Аркадий от того, что настоявшиеся и продрогшие кони начали переступать с ноги на ногу, заскрипели оглобельными завертками. «Это ведь совсем неладно, что угрелся я тут», — подумал Аркадий и, испугавшись, что замерзает, вскочил на ноги. Ступил, и колени у него свело, а когда поднялся, ноги подломились, едва не упал. Уцепившись за скользкую оглоблю, стал выплясывать, растирать колени, словно неживые. А ветер выдувал из-под пимов сыпучий снег, заламывал лошади хвост, заходно выл над головой. Размяв ноги и взбодрившись, Аркадий распряг лошадей, дуги сунул под воз, а сбрую привязал к седелке жеребой кобылы, которая шла на привязи со вторым возом. Взяв кобылу в повод, он переметнулся на своего буланого мерина и пустил его вольно, чтоб тот сам нашел дорогу.
Буланый мерин — пятигодок был у Аркадия доморощенным и знал хозяйские покосы, окрестные тропы, дороги и с места стал забирать все влево, влево и скоро наладился на твердую поступь. Пошел надежно и споро.
На Вершнем увале, где дорога пошла под изволок, буран напорно сталкивал Аркадия с лошади и так сек хрустким летучим снегом, что шумела стылая овчина полушубка. Снега книзу становились все выше и глубже. Местами кони выбрасывали передние ноги наметом и проваливались от того еще глубже. Жеребая кобыла туго натягивала повод. Аркадий с матерщиной дергал ее, норовил пнуть в морду. Давно бы пора быть загороде и воротам, но кроме зло несущейся снежной куры ничего нельзя было разглядеть. От лошадей наносило потом.
Вдруг мерин остановился, и Аркадий увидел под ногами его колья загороды, которую замело снегом до верхней жерди. По кольям нашел ворота и через поскотину въехал в деревню. В избе Егора Бедулева тускло светились два окна, наигрывала гармошка, и кто-то выхаживал каблуками по звонкому полу. Из полуосыпавшейся трубы валили искры. С крыши народного дома ветер отламывал железо. На площади в пустых лабазах, взвывала бездомная собака.
Ворота в свой двор Аркадий едва открыл — так их завалило косым сугробом. На крыльце под козырьком стояла мать Катерина с фонарем и вздыхала за сына, понимая, как он намучился. Увидев порожних лошадей, введенных во двор, заторопилась навстречу:
— А где ж сани-то, Арканя?
Аркадий не ответил. Вырвал у матери фонарь и повел лошадей в пригон. Следом пришла и Катерина, захватив в кулачок концы шали на подбородке, будто всю свою испуганную душу держала:
— Где ж сани-то?
— Уйди, ради Христа, не липни, — рыкнул окоченевший Аркадий и стал расседлывать лошадей, которые все еще трудно водили боками.
Только сейчас увидел, как тяжело далось коням открытое метельное поле: гривы и хвосты смерзлись, щетки на ногах обстыли, ременная упряжь заледенела — хоть ломай через колено.
— Где да где, — передразнил он мать Катерину, которая убежала в избу, чтобы подбросить в железную печку дровец, хотя и без того было так натоплено, что кошка лениво слезла с печи и вальнулась на пол, отбросив хвост.
На лавке в крытой шубе сидела Машка, не знавшая, зачем она пришла к Оглоблиным. Ее просто потянуло в субботний вечер увидеть Аркадия, которого она боялась и не любила за жесткую самоуверенность, но о котором думала последнее время больше, чем о Титушке. Титушко имеет над нею неограниченную и охранительную власть, и от сознания этого Машка постоянно чувствует себя неодинокой, присмотренной. Отдавшись его большой власти, ей кажется, что она сделалась вовсе маленькой и за все, что она делает, о чем думает, в ответе он, Титушко, который может ее и приласкать, и прибить. Она знает, что его строгость для нее настолько же законна и необходима, как для ребенка родительская воля. А вот неожиданно появившийся Аркадий Оглоблин никогда не будет иметь над нею такой признанной силы, но отчего-то думается о нем и думается. Обойдись он с нею тогда в овине поласковей, она бы наверняка не далась ему, а так как он взял ее в злом и мгновенном напоре, то ей было обидно за свою покорную растерянность, хотелось отомстить ему, но она не знала как и боялась его.
