Один шаг - Георгий Васильевич Метельский
Но вернемся к воспоминаниям Рубца.
Не поленившись, я подсчитал, сколько места заняли его подвальные статьи на огромных полотнищах «Нового времени». Получилось примерно четыре авторских листа. Значит, сорок три тетради — это 170 листов, четыре толстенных книги. Сколько было бы совершенно новых, интереснейших данных о музыкальной жизни России 1860–1890 годов, новых открытий, новых мыслей о музыке и воспитании музыкантов!
Мне совершенно непонятна та инертность, которую проявляют наши музыковеды и историки, чей прямой долг найти наконец записки Рубца. Как ни велико книжное море Публичной библиотеки, даже в нем трудно навсегда затеряться объемистому тюку тетрадей «в аршин высотою».
В первой тетради Рубец писал о том, как он ездил на Кубань за песнями запорожских казаков, переселенных туда «царицей Катькой». Песни он собирал всю жизнь. Когда их скопилось у него около семи тысяч, он записал в дневнике: «Мы, русские, сделали… очень мало для музыкальной этнографии. Хотя у нас существуют великолепные сборники… но они все составляют, быть может, только тысячную долю того, что еще не записано».
Семи тысяч подслушанных у народа песен ему было слишком мало!
Он гордился не своим знатным происхождением, не древним родом, предки которого уходили к современникам Ивана Грозного, а своей близостью к тем простым людям из народа, у которых он нашел песни — житейские, бурлацкие, чумацкие, веснянки, колядовые, щедровальные, русалочьи и другие, для которых еще не было придумано название.
За песнями он ездил в Полтаву, Конотоп, Нежин, Прилуки, на Кубань, в Новозыбков и в древний город Новгород-Северск, откуда ушел в поход на половцев князь Игорь. Чаще всего, однако, он уезжал в Стародуб, который горячо любил и считал своей родиной. Здесь, после смерти отца, жила мать Рубца и другая родня, а старший брат Ипполит Иванович занимал должность мирового посредника. Говорят, он был справедливым и добрым человеком.
Каникулы в консерватории начинались в мае и заканчивались в сентябре. Рубец брал в полицейском участке свидетельство на проезд и отправлялся в далекий путь на четыре свободных месяца.
Он еще запасался бумагой от императорского Русского музыкального общества, неким подобием теперешней командировки, только без оплаты суточных и проездных. В бумаге говорилось о том, что «господа начальствующие лица благоволят оказывать старшему преподавателю (потом писали — профессору) А. И. Рубцу свое содействие в успешном окончании возложенного на него поручения (сборе украинских и русских народных песен), а равно и чинить ему свободный пропуск».
Можно представить в воображении, как он ехал с этой «охранной грамотой» сначала поездом, потом на перекладных, как останавливался в каком-либо маленьком захолустном городке с дурно пахнувшими номерами, а утром шел представляться городскому голове и предъявлял ему свою бумагу с хрупкой сургучной печатью.
А затем отправлялся на шумный базар, чтобы послушать, как поют слепцы, аккомпанируя себе на кобзе, про дела отцов, про славную Запорожскую сечь или про турок, которые посмели потребовать от вольных казаков покорности и принятия их поганой веры.
Рубец тихонько подсаживался к кобзарю и вынимал нотную тетрадь.
В Стародубском уезде не осталось, наверно, такого села, в котором бы он не записывал песни. Он гулял для этого на деревенских свадьбах, крестинах, заручинах, праздновал дожинки и плел венки из васильков в веселый день под Ивана Купала.
В 1895 году Рубец ослеп.
С 21 марта по 1 апреля он находился на излечении в Михайловской клинической больнице баронета Виллие по поводу катаракты. Операцию на левом глазу ему сделал тридцатишестилетний профессор Военно-медицинской академии Л. Г. Беллярминов, впоследствии глава школы русских окулистов. Операция прошла успешно. Рубец выписался из клиники и воротился домой на Слоновую улицу, 15/19.
Недавно я разыскал этот дом. Он сохранился, даже нумерация его осталась прежней: 19 по Суворовскому проспекту и 15 по Седьмой Советской. Несколько минут я простоял на шумном перекрестке, разглядывая четырехэтажное, типично петербургское здание строгих форм, с небольшими балконами, выходящими на обе улицы.
Я не знал, где, на каком этаже находилась квартира номер один, в которой жил Рубец. Из этой квартиры он последний раз ушел зрячим и вернулся в нее слепым.
28 апреля, в пятницу, в девять часов утра в консерватории начинались экзамены по теории музыки и сольфеджио, которые вел Рубец. Он поехал туда, нарушив строгий приказ профессора Беллярминова сидеть дома, самовольно снял с глаз повязку, сел на извозчика и помчался в консерваторию. Там его ждали ученики.
Они встретили его улыбками и дружным приветствием. Ученики любили своего старого профессора, «седого наставника», и не боялись его, несмотря на увековеченные Репиным огромные сивые усы и грозно оттопыренные брови. Они знали, что из-под этих суровых бровей на них смотрели очень добрые и внимательные глаза.
На экзамене Рубец много пел, и вдруг снова почувствовал резкую, невыносимую боль в глазах. Домой его привезли почти без памяти. Следующие полтора месяца он провел, сидя в кресле: все это время из-за страшных страданий он не мог лечь в постель, и врачи потеряли всякую надежду на то, чтобы сохранить ему хотя бы остаток зрения.
Лечащий врач Рубца В. Шендриковский писал в те дни директору консерватории:
«Во время Вашего посещения Александра Ивановича я не смог в присутствии больного изложить Вам состояние его здоровья так, как оно есть на самом деле… Сильно опасаемся за его жизнь. Энергия его падает с каждым днем все более и более, и ему остается в утешение только то, что вся отданная им жизнь для других, быть может, послужит примером для новых подобных деятелей на общественном и преподавательском поприще. Sic transit gloria mundi»[1].
Ослепнув, Рубец вышел в отставку и уехал из Петербурга.
Перед его отъездом в консерватории устроили проводы — музыкальное утро, на котором присутствовали профессора, ученики и корреспонденты газет. Зачитывались приветствия и адреса, актеры столичной оперы исполняли романсы Рубца.
В Стародубе, куда он переселился, было в то
