Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева
— Да что они тебе сделали?
— Ничего, — сказала Светка. — А пусть не задаются, особенно Тонька.
И вот он едет в Радченко, к Тонькиному отцу. Кто-то ж должен вступиться за Тоньку. Клима нет. Он, Виктор, ей никто, а кто-то ж должен стукнуть кулаком по столу в директорском кабинете, если дойдет до этого дело.
Он снова принимается за чтение. Несмотря на строжайший запрет, все-таки увез с собою верстку эстонской повести «Тере!», что в переводе на русский означает «Здравствуй!».
«…Лийзе не может осуждать Ильмара за то, что он ждет Элли. Таков закон: пока человек жив, его надо ждать, а когда он умрет, его надо помнить. Странно только, что закон распространяется и на Элли — злую кошку без двух передних зубов. Когда она в первый раз уехала в Лихула и не вернулась ночевать, Ильмар поехал за ней. Лийзе больше всего боялась, что выйдет драка. Какой стыд! Ильмару пятьдесят восемь лет, Элли — пятьдесят шесть, а тому, из Лихула, даже шестьдесят два, как утверждает старая Ани. Кого же охраняет закон? Ведь не Элли же. Она однажды уже преступила его, не дождавшись своего возлюбленного, ушедшего на войну.
Сердце матери не знает покоя: чем утешить Рутора, потерявшего сына? Чем утешить Ильмара, потерявшего жену? Как быть с Илгой, у которой глаза не высыхают от слез? Как помочь ей пережить горе?
Когда у Лийзе умер муж, она сказала себе: «Лийзе, ты была самой счастливой женщиной в мире. Что ж, теперь пусть пробуют другие». Это было в тридцать девятом году, по главной улице — она называлась тогда Posti, Почтовая, за гробом фотографа Эйно шло тридцать семь человек. Все говорили: «Какие пышные похороны!» Лийзе вела за руку Рутора и Ильмара, а все остальные шли позади; но она знает: их было тридцать семь.
Первым вырос Рутор. Неудивительно: он же был старшим. Но Лийзе подождала, пока вырос и Ильмар, и только тогда сказала им: «Дети! Отец оставил завещание, по которому дом следует поделить на три части. Одна будет принадлежать Рутору, другая — Ильмару, а третья — мне».
Но дети еще долго продолжали оставаться легкомысленными молодыми сорванцами, им не нужны были не только части дома, но и весь дом был не нужен. Рутор уехал учиться в Таллин, Ильмар ушел служить в армию и жил где-то на краю света, в стране, название которой Лийзе долго не могла запомнить, — Армения.
Что оставалось? Ждать. И они, конечно, вернулись за своей долей. Ильмар женился на Элли, и та велела заколотить дверь, ведущую в другую половину дома. А Рутору понадобились деньги, и он свою часть продал. Это было настоящим несчастьем для Лийзе. Продать дом! Ну пусть не весь дом — какая разница? Ведь неизвестно, в каком именно месте живет душа Эйно!
Рутор — истинный сын своего отца! — только смеялся:
— Мать, должно быть, и в Белую Даму верит, — сказал он брату…»
Сергей Петрович в первую минуту не узнал Виктора.
— Я работаю с вашей Тоней, помните, еще приезжал к вам, — напомнил Виктор.
— Ну да, ну да, — всполошился Сергей Петрович. — Что ж я не признал вас сразу-то?
«Свататься приехал», — решил он. Потом смеялся над собой: кто теперь сватается? Анна Тихоновна, видно, подумала то же самое, когда они вдвоем с Виктором (встретились возле дома) пришли в квартиру. Она сразу захлопотала, забегала, шепнула мужу: «Может, белого пойти взять?» «Остановись, — строго сказал Сергей Петрович, — человек не за этим приехал».
Анна Тихоновна в испуге чуть не села на пол, ноги сделались совсем ватными: «Случилось что?»
Потом сосала валидол, пила какие-то капли и все совала Сергею Петровичу, чтобы и он выпил. То, что они услышали от Виктора, не укладывалось в мозгу. Тоню, Тоню, их любимую дочку, обвиняют в чем? В воровстве!
— Да не обвиняют, — в который раз принимался растолковывать Виктор. — Светка, халда, написала черт знает что…
— Да зачем же?
— Да не зачем, исключительно из вреда.
Это-то и было самым непонятным.
Впрочем, непонятным было многое. Почему, например, Виктор, именно Виктор приехал предупредить Тониных родителей о готовящейся беде? Значит, что-то есть между ними. Но тогда зачем же он произнес такую странную, такую загадочную фразу, когда разговор случайно коснулся бывшего Тониного мужа?
— Да почему бывший? — сказал Виктор. — Скорее будущий.
Анне Тихоновне нестерпимо хотелось продолжить так интересующую ее тему, но она не посмела в присутствии Сергея Петровича, раз навсегда запретившего произносить в доме имя зятя.
Начали собираться в город.
— На машине поедешь? — робко спросила Анна Тихоновна. Ей хотелось, чтобы муж поехал на электричке: нервничает, куда ж за руль садиться?
— На электричке поедем, верно, Виктор? — сказал Сергей Петрович.
Всю дорогу от Радченко до Редкина, а потом от Редкина до Калинина Сергей Петрович тяжело молчал. И только когда вышли на платформу в Калинине, сказал, протягивая Виктору руку:
— Ты молодец, парень. Таких уважаю.
И пошел, не оглядываясь, по перрону, и медали на его пиджаке тихонько звенели в такт шагам.
Между тем уже веет теплом весна!
— Пап, да ты никак в одном костюме приехал? — обрадованно говорила Тоня, обнимая отца.
— Так ведь весна, Тоня, тепло.
— Ну, уж не так тепло.
— По солдатским меркам в самый раз, — отвечал отец.
Он был солдатом на войне, молоденьким безусым солдатом, двадцатилетним в боях за Прагу, где его ранило почти смертельно, но он выжил, может, в том числе и для того, чтобы защитить сейчас свою дочь.
— Да ты что, папа, я тебя умоляю! — говорила Тоня. Так же она просила его когда-то не вмешиваться в их с Климом дела: сами разберемся. — Откуда ты вообще все узнал?
Славка, ничего в происходящем не понимая, дергал Сергея Петровича за рукав:
— Деда, давай я тебе свой конструктор покажу.
— Откуда ты узнал? — спрашивала Тоня.
Но Сергей Петрович дал Виктору слово: ничего о его поездке не рассказывать.
— Да уж узнал. Родной-то отец не узнает?
Было непостижимо — как он мог узнать? Все всё узнают в конце концов. Славка узнал, что Клим их бросил… Ничего нельзя скрыть, живешь, как в витрине.
Тоня плакала, уткнувшись носом в холодные отцовские медали, и они постепенно теплели от ее горячих слез.
Все-таки договорились: он пока никуда не пойдет, посмотрит, как будут развиваться события.
— Хорошо, — согласился Сергей Петрович, — я тут у тебя поживу дня два, поглядим.
— Да живи, я только рада,
