Лев Экономов - Перехватчики
Ловким, отработанным до автоматизма движением Лобанов закрыл стоп-кран и тем самым отрезал доступ горючего в камеры сгорания, перевел рычаг управления двигателем назад до упора земного малого газа и обо всем доложил на КП.
— Сообщите высоту и место полета, — приказал командир полка. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя Молотков очень беспокоился за судьбу молодого летчика. Ведь еще ни у кого из летчиков полка не было случая самовыключения двигателя при полете.
Все, кто находились на аэродроме и слышали сообщение Лобанова, прекратили работу, столпились у динамика и насторожились.
Кто-то из летчиков достал карту. Лобанов находился недалеко от места катапультирования Кобадзе. О посадке даже днем с убранным шасси не могло быть и речи. Это случайное совпадение мест напомнило всем о самом печальном событии в послевоенной истории полка. Смутная тревога охватила сердца авиаторов.
Но у Лобанова был запас высоты. Он решил попытаться запустить двигатель в воздухе. На крайний случай Лобанов мог катапультироваться.
В трудную минуту он не был одинок в этом безбрежном просторе, хотя и знал, как ему действовать при самовыключении двигателя. Знал это и командир Молотков, но руки его помимо воли потянулись к картонке, на которой были выписаны из инструкции правила запуска двигателя в полете, — лучше не доверять памяти.
— Установите скорость полета триста километров в час, — командовал Молотков, — включите пусковое зажигание.
В кабине Лобанова вспыхнула красная сигнальная лампочка. Через пятнадцать секунд он, как и приказал Молотков, открыл стоп-кран.
Наблюдая за оборотами и температурой газов, летчик плавно перемещал рычаг управления двигателем вперед до упора максимальных оборотов. Стоявшие у КП летчики мысленно проделывали те же операции, что и Лобанов. Они знали: сейчас должен был запуститься двигатель. Но двигатель не запустился.
Лобанов испугался: «Неужели придется прыгать?» То же подумали и товарищи.
Нужны наивыгоднейшие условия для запуска. Лобанов потянул рычаг назад, еще назад, потом немного вперед.
И вдруг обороты начали возрастать. Лобанов убрал рычаг до упора малого газа, теперь ему не нужно было бояться, что температура газов повысится больше нормы.
Обороты установились.
— Выключите пусковое зажигание.
Лобанов выполнил команду, и красная лампочка погасла.
— Установите крейсерский режим и включите все автоматы защиты.
— Установил. Двигатель работает нормально, — доложил летчик. — Высота две тысячи метров.
Аэродром ожил. На лицах людей появились улыбки. Кто-то посмотрел на часы. Прошло не многим более минуты, а всем показалась эта минута вечностью. Если бы Лобанову не удалось запустить двигатель с первого раза, вторую попытку ему не пришлось бы делать. Повторный запуск потребовал бы еще тридцати — сорока секунд. За это время самолет мог снизиться до опасной высоты. И тогда осталось бы покинуть самолет с парашютом.
В ту ночь на нашем аэродроме только и разговоров было о находчивости Лобанова, о том, что он не растерялся в трудную минуту, действовал хладнокровно, как и подобает настоящему летчику. Его слова: «Машину создавал многотысячный коллектив. Она обошлась в копеечку. Я не имел права ее бросить» — передавались из уст в уста.
Командир полка за грамотные действия при особом случае полета объявил Лобанову благодарность.
Обо всем этом я узнал из боевого листка, вывешенного в домике для летчиков. Автором заметки был Истомин. Он рассказал об успехах Лобанова в учебно-боевой подготовке и намекнул, что из Лобанова мог бы получиться неплохой командир звена.
— Здорово о нем тут расписали! — сказал я подошедшему Шатунову.
— Умеет показать себя, — усмехнулся Михаил (он терпеть не мог славословий). — А ведь если говорить между нами, то и в струю-то он попал по оплошности. Переоценил свои силы. Не сумел среагировать на изменение режима полета противника. А почему? Да потому что вылетел на перехват не отдохнув. Отсюда и замедленная реакция.
Тогда я не придал значения словам Шатумова, а вечером, когда услышал по гарнизонному радио выступление Лобанова, в котором он расписывал свои доблести, мне стало неудобно за товарища.
«Почему Шатунов не одернул его? — думал я. — Ведь это же нечестно со стороны Лобанова».
Безусловно, Николай проявил выдержку и находчивость, запуская самолет в воздухе. Но чем отличается его поступок от поступка Сливко, который во время полета в горах снизился на недозволенную высоту и в результате этого чуть не погиб? Тот и другой пренебрегли золотым правилом — действовать так, как учат инструкции и наставления. Майору Сливко дорого обошлась его ошибка. Лобанов пока отделался легким испугом, но урока, как видно, не извлек, иначе вряд ли бы ходил гоголем по аэродрому, а сейчас не разливался бы соловьем. Нет, Шатунову нужно было поставить Лобанова на свое место, пока не поздно. Предостережение друга — самое ценное.
Я захлопнул книгу и вышел из комнаты — захотелось поговорить с Шатуновым. Я постучал к нему. Никто не ответил. «Заснул, наверно», — подумал я, зная привычку Шатунова вздремнуть вечером одетым, и толкнул дверь.
Со стула быстро поднялась невысокая очень стройная девушка в серебристом облегающем платье-костюме и вопросительно посмотрела на меня огромными синими глазами. Таких красивых и ярких глаз я еще никогда не видел.
— Чего тебе? — спросил сидевший напротив Шатунов. Он, как видно, был чем-то расстроен.
— Прошу извинить меня. Поговорить хотел. Я потом.
Девушка взяла шляпку и, надев ее перед зеркалом, направилась к двери. Черные густые волосы и короткая челка, как крыло ворона, красиво оттеняли белое нежное лицо. Поравнявшись со мной, девушка бросила через плечо:
— Ладно, Мишенька, продолжим этот разговор на страницах «Комсомольской правды». Следи за газетами, — и ласково посмотрела сквозь пушистые ресницы.
Шатунов даже не шелохнулся.
Девушка кокетливо улыбнулась мне, обнажив красивые мелкие зубы. На одном блестела золотая коронка.
— Будьте любезны, откройте входную дверь.
Я вышел вместе с девушкой. На лестничной площадке спросил вполголоса:
— Что-нибудь произошло?
— Пока нет, но может произойти, — она покрутила ключиком на пальце и стала спускаться по лестнице. У нее была мягкая, скользящая походка.
Закрыв дверь, я вернулся к Шатунову. Он сидел в той же позе, уставившись глазами в одну точку.
На улице хлопнула дверца автомобиля, заработал мотор. Я подошел к окну. Девушка в серебристом платье нырнула в новенькую «Волгу». Кто сидел за рулем, мне не было видно. Водитель не совсем умело включил сцепление, машина дернулась и покатила по дороге, мягко шурша шинами.
— И веют древними поверьямиЕе упругие шелка,И шляпа с траурными перьями,И в кольцах узкая рука, —
прочитал я не очень-то уместные стихи. — Кто эта незнакомка?
Михаил не ответил, только мрачно посмотрел на меня и полез за папиросами.
— Ты слышишь?
— Слышу.
— Тогда отвечай. Где с ней встретился? Лобанов познакомил? В том же злачном местечке?
— Нечего мне отвечать, — он тяжело поднялся, надел фуражку и пошел на улицу.
Я не стал останавливать его, потому что понял: ничего не добьюсь. Вернулся в свою комнату. По радио все еще говорил о своем подвиге Лобанов.
Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову разоблачить его. Может быть, это еще нельзя было назвать решением, я мог и передумать, но после встречи с девушкой в серебристом платье мне хотелось вывести Лобанова на чистую воду.
Припомнился давнишний разговор с Истоминым, когда я заменил Сливко во время работы над графиком боевой подготовки.
«Покрывая Сливко, вы толкаете его в пропасть».
Тогда я дал капитану слово говорить и делать только правду.
— Да! Правду надо делать, — ответил он мне. Люся укачивала дочку:
Спи, дитя, во мраке ночи,Дай и мне поспать.
Я вспомнил, что эту песню пел майор Сливко перед своим последним вылетом на штурмовике. Как странно, что я вспомнил сейчас именно это.
Потом Люся положила Иринку в кровать и оделась:
— Ты посмотри за ней. Бутылочка со сладкой водой на батарее.
— Хорошо.
— Я ухожу.
— Иди.
— И даже не спросишь куда?
Она села возле и запустила пальцы в мои волосы.
— Какие-нибудь неприятности на работе?
— Да нет, все в порядке.
— Тогда почему ты такой?
— Скажи, Люся, — я взял ее за руки, так мы всегда разговаривали о серьезных вещах, — как бы ты поступила, увидев, что твоего хорошего товарища принимают не за того, кто он есть. Он ловко вышел из трудного и опасного положения, и никто не заметил, что в это положение он попал по своей вине, в результате непродуманных действий.
