Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…

Ася, ничего не утаивая, рассказала о Тюрикове. Все до капельки. Даже то, как она до смерти испугалась его сжатых кулаков, его свирепого взгляда.

— Бедная моя Аська, — Бабочкина вдруг провела ладонью по Асиным волосам цвета спелой ржи. — Досталось же тебе.

— Чепуха! — ответила Ася, отправив за щеку толстый квадратик сахара.

— Убей меня, — помолчав, сказала Бабочкина, — но я не понимаю, зачем ему понадобилось писать гадости на себя? На других — понимаю, а вот на себя?

— Хитрый ход.

— Ход?

— Ну да. Приедут — разберутся, все окажется не так, а совсем наоборот. И он пожнет лавры героя.

— Чересчур сложный путь. Все равно что брать себя правой рукой за левое ухо.

— Ох, и обвел бы он за нос редакцию, если бы не та карточка.

— Жалко, что я не знала этого вчера, — заметила Бабочкина.

— Почему вчера?

— Потому что письма об Опотче тоже он писал. Сам поставил подписи и крестики.

Серые Асины глазищи вдвое увеличились.

— Как же вы узнали?

— Он сам рассказал.

— Сам?!

Старшая Ася смотрела на младшую.

— Ночью он нашел меня в правлении. Признался, что писал, не подумав. Хотел отомстить Опотче за то, что тот не продал ему собак для упряжки. Просил простить ему, никому не говорить.

— А о письме в редакцию сказал?

— Нет.

— Тогда это тоже какой-то ход. На что же он рассчитывал?

— Не знаю. Но когда я слушала его — верила. У него не ладится с семьей. Больше всего он боялся, чтоб о письмах не узнала жена. Вчера она как раз к нему прилетела.

Ася недоуменно смотрела на Бабочкину: что это она так разжалобилась? И голос будто не ее, пропали обычные волевые нотки. Мягкий какой-то стал голос у Бабочкиной.

— Я не знала, что вы такая добренькая, — упрекнула Ася. — Не хватало еще таким, как Тюриков, верить! Может, скажете, и писать о таких не надо: ведь Тюриковы не типичны? Нет уж, я его таким, как есть, покажу, чтоб другим неповадно было. С его гнилой философией и со всем прочим.

— Ты горячая, Ася, — сказала Бабочкина. — Это хорошо. Но тебе надо научиться верить людям и уметь их прощать. Я говорю не о Тюрикове, а вообще. Это мое мнение.

— Ах, опять мнение! — вспыхнула Ася и, чтобы досадить Бабочкиной, спросила. — Значит, председателя снимут?

— Почему снимут?

— Но ведь было мнение.

Ася Николаевна вдруг рассмеялась. Пожалуй, Ася Антонова впервые видела, чтоб Бабочкина так весело смеялась.

— Дуреха ты, Ася, — сказала Бабочкина. — Хочешь знать мое мнение об Опотче? Он отличный человек.

Младшая Ася пожала плечами.

— Не будем ссориться, — Бабочкина улыбнулась. — Пиши, что считаешь нужным, я не навязываю тебе свое мнение. А я сегодня сама побываю у Тюриковых, познакомлюсь с его женой.

Бабочкина встала из-за стола, потянулась к полушубку.

— Ты опоздаешь, уже без четверти десять, — сказала она.

— Сейчас, — ответила Ася Антонова, продолжая допивать чай.

Ася Николаевна надела варежки, доложила руку на выключатель.

— Ася!..

— Я готова! — Ася Антонова схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Шапку она сунула под мышку, одной рукой проворно завернула вокруг шеи косу.

Щелкнул выключатель, комната погрузилась в темноту.

Позднее утро ничем не отличается от ночи. Вверху плывет развеселый задира-месяц, водят хоровод звезды, десятки фонарей освещают городок аэродрома. Электрический свет гонит иссиня-черную темноту к сопкам. И темнота вьет у их подножья плотные гнезда. Сопки стоят величественные и угрюмые, подпирая небо острыми пиками снежных вершин. В сравнении с ними домики на аэродроме кажутся вырезанными из картона, совсем игрушечными.

От гостиницы к взлетной полосе пролегла хорошо укатанная дорога. Будто и не было вчера лютой пурги, будто и не лежал весь городок под снегом, будто и не срезал ветер проводов, повергнув в темноту все дома. Словно и не было ничего этого. Словно и вчера озорно перемигивались над городком огни, весело скрипел под ногами снег, стелилась от гостиницы эта дорога.

Когда они подошли к самолету, посадка уже началась. Обе Аси удивились, что на грузовой самолет набралось столько пассажиров. Шесть мужчин, среди которых были и летчики, поднимали в машину кого-то на носилках.

— С кем это несчастье? — тревожно спросила Ася Антонова.

— Девушка со стройки, — ответила Ася Николаевна. — Вчера один пурговавший здесь хирург спас ее от смерти: оперировал гнойный аппендицит. Но оказалось, что у нее ко всему поврежден позвоночник. Месяц назад сорвалась с карьера и никому не сказала. Теперь появились боли. Решили забрать ее в районную больницу.

Как только носилки скрылись в машине, в дверях появился высокий летчик в расстегнутом коротком пальто на белой барашковой подкладке, в лакированных остроносых туфлях. Он подал обе руки молоденькой женщине в беличьей шубке и легко перенес ее по воздуху в самолет. Появился другой летчик, выбросил из самолета на землю невысокую лесенку. Потом из машины, не воспользовавшись лесенкой, выпрыгнул Редька. Он тотчас же заметил двух Ась и направился к ним:

— Неужели улетаете? — огорченно спросил он. — Так и не поговорили.

— Отчего же, поговорю! — сказала Бабочкина. — Я остаюсь.

— Вот это дело! — воскликнул Редька и в знак великого удовлетворения осторожно пригладил рукавицей свою шикарную бороду.

Пассажиры гуськом, друг за дружкой поднимались в машину.

— Что мне отвечать, если спросят, когда вы вернетесь? — спросила Ася у Бабочкиной.

Бабочкина молчала. Она не слышала Асю. Глаза ее были прикованы к морякам, грузившим в эту минуту в самолет чемоданы. Один подавал с земли, другой принимал, стоя в дверях самолета. Третий — он, вероятно, был их начальник — просто наблюдал за погрузкой. Улетал этот, третий, потому что он тут же поднялся по лесенке, наспех пожал двоим руки, и те двое отошли от трапа. Бабочкина шагнула к машине. Еще один шаг… Остановилась. Повернулась к Асе. Смуглые щеки заливала краска, глаза блестели.

— Ты что-то сказала? — растерянно спросила она.

— Что мне ответить, если спросят, когда вы вернетесь? — Ася никак по могла попять, почему так взволнована Бабочкина.

— Когда вернусь? — механически переспросила Бабочкина. — Не скоро. Я еще поеду к оленеводам в тундру после отчетно-выборного…

Бабочкина словно только сейчас заметила стоявшего рядом Редьку.

— Я сегодня до обеда буду в гостинице. Вот и потолкуем обо всем. — Потом она спросила его: — Откуда у вас моряки взялись?

— Танкер тут зазимовал, — ответил он. — Льдами прихватило. Теперь до июля простоит.

— Вот как, — сказала Бабочкина. И все сразу прозвучало в этом «вот как»: удивление, легкая грусть, ирония, раздумье.

— Мне пора, — сказала Ася, недоуменно глядя на Бабочкину. — Зайдете со мной в машину?

— Нет, ты иди, — ответила та. — Иди одна.

Ася вошла в самолет самой последней. Махнула рукой Бабочкиной. Ася Николаевна тоже помахала ей. Оба моряка, будто по команде, улыбнулись Асе и тоже замахали ей руками. Один послал ей воздушный поцелуй.

Ася Антонова поискала глазами, где бы ей сесть. Свободное место было возле моряка.

Едва она опустилась на широкую скамью, вытянувшуюся вдоль борта, как машина тут же легонько качнулась и побежала до земле.

Пропеллеры дружно таранят голубизну неба. Слабо подсиненный воздух бьется в стекла кабины. Самолет летит на юг — прямо на белый серпик месяца, зацепившегося за горизонт.

Одиннадцать человек — пять пилотов и шесть пассажиров — несутся по воздуху навстречу этому белому серпику месяца. Над ними — небо, под ними — громады сопок.

Сопки, сопки, сопки… Седые, изрезанные ущельями. Стройные и осевшие, с крутыми и оползшими боками, с острыми вершинами и с вершинами, обглоданными временем. И нет ни края, ни конца этим сопкам…

В пути всегда мечтается. Независимо от того, по каким линиям лежит этот путь: по воздушным, морским или железнодорожным, И если люди в пути не спят, они непременно мечтают. В пути их непременно одолевают разные думы. Тот, кто летал самолетом, подтвердит, что на высоте мечтается ничуть не хуже, чем в вагонном купе. Или в каюте корабля. Или в уютной «Волге».

Самолет летит на юг — навстречу бледному серпику месяца.

В кабине молчат. Каждый занят своим делом. Платон Ушаров ведет машину. Рядом в своем кресле сидит Саша Рокотов и строчит кому-то письмо. Письмо начал самопиской, а дописывает карандашом. Ничего не поделаешь: на высоте трех километров в ручке не держатся чернила. Штурман что-то колдует над картой. Бортмеханик чинит старенький высотомер, неизвестно откуда им добытый. Молоденький радист Митя Ветров тихонько вызывает на связь «Моржа».

Молчание прерывает Митя.