Борис Дубровин - О годах забывая
Михаил и Алексей рассматривали снимки сосен, елей, грабов Беловежской пущи. Медью светились сосны, веяло вечностью бытия. И Михаил нехотя оторвал от них взгляд.
— Зеркало было слишком тщательно вытерто, особенно по краям! А обычно оно по краям туманно. — И он снова как бы вошел в Беловежскую пущу.
Присели около журнального столика на полумягкие, с удобными спинками, кресла.
— Леонид Леонидович, у вас прямо — филиал Беловежской пущи, — заметил Чижиков, увидев оленьи рога на книжном шкафу и перья птиц на книжных полках. Перед синими томами «Истории» Соловьева блекло-зеленым цветом выделялись длинные стебли душистой травы зверобоя.
— Какой запах! — втянул в себя аромат Чижиков. — Так, Миша, о каких семечках речь?
— Да милая такая бабуся, божий одуванчик, решила порадовать знакомых, вот и повезла мешочек с подсолнухами… За границу…
— Ну и что же?
— Уж очень бережно перекладывала мешок с места на место. Словно он или разбиться может, или зазвенеть ненароком, — ответил Михаил.
— И не разбились подсолнухи? — с улыбкой спросил Чижиков.
— Нет. Но не видел никогда я, чтобы с такой нежностью к подсолнухам относились. Наверное, думаю, очень дорогому человеку везет, если так дорожит этим мешочком. Прямо на колени бабуся поставила, обняла, как малое дитя. Так только хлеб держал тот господин, у которого в булке золото оказалось… Помните?
Домин кивнул. Он потом «выпотрошил» этого респектабельного господина и кое-что существенное узнал от него…
— Ну-ну? — нетерпеливо спросил Чижиков.
— Ну, я у нее мешочек из рук хотел взять, она как глянула на меня…
— Кому подсолнухи? — спрашиваю.
— Да одним знакомым, — небрежно отвечает, а держит — как сокровище. Короче, семьдесят восемь золотых колец везла бабусенька… в мешочке…
Поговорили еще о делах.
Потом Домин включил магнитофон, и зазвучал джаз. Домин встал, быстренько поставил на журнальный столик бутылку сухого вина, рюмки, фрукты, сыр, шоколадные конфеты.
— А на нижней полке что в коробках, Леонид Леонидович? — спросил Чижиков, в такт музыке постукивая пальцами по столику.
— А это — лучшие джазы. Моя слабость.
Домин испугался: могут спросить о жене. Он сейчас острее понял, как ее не хватало, и потому особенно оценил тактичность гостей. Никто из них и словом не обмолвился о Ирине…
— Да, в этой комнате вокруг — природа, — сказал Михаил, задумчиво вглядываясь в фотографии аиста, чисто-белой кувшинки, малой кубышки и тростника. Не обошел он вниманием и стройного шилохвостя: коричнево-бурая голова, на затылке перья медно-бронзовые, спинка серая, брюшко подернуто седой рябью. Он снят в момент отрыва от седой ряби воды.
— Вся природа для души, для воспитания души, — тихо сказал Леонид Леонидович. — Чем ближе мы к природе, тем сильней и естественней… Ну, — он наполнил рюмки, — за встречу!
В прихожей раздался звонок. Домин открыл дверь.
— Давай к столу! — обрадовался он приходу Валентина Углова. — За словарь спасибо, а за опоздание выговор!
— Твою просьбу выполнял, — поправив волосы и садясь за стол, мягко сказал Углов.
— Эх, тридцать лет тебе, а седой, — с сожалением и сочувствием сказал Домин.
— Поседеешь, — за Валентина ответил Чижиков. — Он десятый язык, испанский, осваивает.
— Да бросьте об этом. Минеральная есть? — Взял поданную ему Доминым бутылку «нарзана», на три четверти заполнил фужер, капнув сухого вина.
— Фрич, как венгры пьют, разбавляя, — улыбнулся Домин. При Ирине месяцами не притрагивался к рюмке, не разрешал себе и без нее. Но в такие редкие встречи разбавлять не хотел.
— Ну, будьте! — Валентин тонкими пальцами взял фужер. — За всех вас и за здоровье! — Он отпил полглотка и поставил фужер поодаль от себя.
Даже убежденный трезвенник Михаил удивился:
— Почему так мало?
— От стакана пива, а не то что от рюмки вина происходит микрокровоизлияние в мозгу. Так что, воздерживаюсь…
— Так ты, Валентин, выписал названия статей из этих последних изъятых журналов?
— Да, потом руки мыл.
— Мне тоже приходится, — Домин обратился к Чижикову, — порою между страницами закладывают листовки. Вот и листаем. Прочитай названия. Мне это для политзанятий пригодится. Уничтожать эти журналы мало, надо их же пропаганду обращать против них. Ну прочти, где твоя записная книжка?
— Буду я записную книжку пачкать! — Углов достал из кармана лист и подал Домину, явно показывая, что читать не намерен.
Домин пожал плечами, развернул лист.
— «Мир с богом!» — название брошюры. Это у того отобрано, у кого Михаил в обшивке автомашины нашел четыре тысячи крестиков! Дьяволы! Одной рукой крестятся, другой спекулируют на вере. Три шкуры с верующих дерут, в пять раз дороже продают эти крестики!
— Машину-то конфисковали… как положено, — успокоил его Михаил Варламович.
Домин встряхнул головой, словно отгоняя кошмарные видения.
— Я думаю, что все это чтиво сводится к трем течениям: разврат, преступления и деньги. Они не живут, а притворяются, что живут. Валентин, помнишь, как ты у инженера, с рыжими усиками, спросил: нужен ли ему журнал с вульгарщиной? Помнишь, он замялся? И в следующий раз к нам приехал без таких журналов! Даже вопрос подействовал! А чего врать-то? Когда я впервые такие фотографии увидел, ночью спать не мог от омерзения, от этой пошлости. У таких людей в большом почете его величество Свинство. А ну их! — и он включил магнитофон.
Все внимательно вслушивались в песню, и каждый думал о своем.
Днем и ночью, зимою и летомЯ надеюсь и верю, и жду,Что уйду обязательно в небоИ хоть раз еще в море уйду.Знаю, скажешь: «Не те уже годы.Понапрасну теперь не труби:Улетели твои самолеты,И уплыли твои корабли…»Но душа еще старой не стала,И мечте не положен предел.И хоть видел на свете немало,Сколько я повидать не успел…И то в море гляжу, то в высоты,Что-то там исчезает вдали:Не мои ли летят самолеты,Не мои ли плывут корабли?..
В мечтах Алексея взрезала крутую волну его яхта, кренясь белым парусом, напоминая кромку пены на гребне волны.
А перед Доминым простерлась Туркмения, ее пустыня, Копет-Даг, Каракумский канал и заставы, заставы, заставы…
А Михаил вдруг почувствовал, какая тоска, должно быть, сжимает сердце Домину, когда он один в комнате, а больная жена где-то так далеко… А моя Нина? Диабет! Сама себе уколы делает. И она мне дороже, дороже с каждым днем. Не знаю, что со мной будет, если с ней случится то же, что и с Ириной. Как мы еще мало вместе, кажется, только вчера встретились!.. Нина, Нина…
IX
В полутьме вечера лица сквозь бледно-сизый табачный дым расплывались. Курили все, кроме Эдика. Как всегда, вел собрание Богодухов-Сморчков. Встречи такие были редкостными. Как правило, встречались как бы случайно на рынке, в магазине, в пивной, по дороге в депо. Сегодняшняя встреча была вызвана недавними «погарами»: зоркость, неумолимость и неподкупность Кулашвили разорили тех, кто пришел сюда.
— Ну, хватит считать убытки, — медленно и твердо направлял Сморчков течение «прений», — пора поговорить о том, чтобы свои убытки начал считать Мишка.
Сморчков больше всех в городе уважал именно Мишку Кулашвили. А Белова и Бусыло, Зернова, Эдика и Липу он считал полуодушевленными исполнителями своей воли, своей «идеи». Они представлялись ему достаточно примитивными. Их жадность, вздорность, неблагодарность и равнодушие друг к другу не вызывали в нем ни осуждения, ни возмущения. Он умел использовать их качества, то распаляя зависть, то своими недомолвками и намеками разжигая их взаимную подозрительность. Но сейчас их объединяла жгучая ненависть к Мишке Кулашвили.
— Мы его пришьем! — крикнул Эдик.
— Ты, ты, Эдик, пришьешь! Карта сказала! — уточнил Лука. — Но мы тебе поможем!
— Нет, мало его пришить, — сказала Липа. — Надо сперва помучить! Надо душу ему сначала растерзать, а потом уж и с ним расправиться. А то больно легко отделается.
— А что ты могла бы сделать, Липа? — спросил Сморчков.
— Я уж думаю. После тех сорока отрезов я бы ему голову отрезала своими руками. Ну, да это уж сделает Эдик.
Он кивнул:
— Я его, как гниду, придавлю. Но вы-то на шухере постоите?
— Что за вопрос! — Лисьи глазки Луки ускользнули, и Эдик не очень понял: поможет ему Лука или нет. Но Липа усиленно закивала головой с высокой царственной прической.
— Ты, Бронислав, поможешь?
— Слушай, Эдик, что ты снова спрашиваешь-переспрашиваешь? Об этом все говорено-переговорено. Первый раз, что ли! Или ты забыл, когда мы с ног сбивали жену Домина — учительницу эту. Помнишь?! Кто тебя тогда так толкнул, что ты враскорячку по льду проехал и ее сбил так, что она шмякнулась о край тротуара. Ее счастье, что в теплой шапке была, а то бы котелок прохудился или трещину дал!
