Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— Уж и окурок не бросишь из-за Лешкиных цветов, а спичку вон в кулаке держу. Не больна ты, конечно. Но слабая стала. — Спокойно, как о деле, сказал: — На новом месте слабость не годится. К слабому и болезнь пристает. Подумай-ка. Работа твоя нелегкая. Сила нужна.
«Все понимаю. И ничего не могу. И Соколова говорила… Куда такой дохлой?.. На Сахалин, к чужим. Хорошо, что Гришка приедет. Как все далеко и не настоящее! Будет ли?»
— А как подружка твоя Агния? Вышла за венгерца?
— Уехала в Таллин к матери. Там — свадьба. Потом — в Будапешт.
— Хоть и народная демократия, а все не Родина.
— Но они так любят… Арпад просто чудесный!..
— Да-а. А другие твои… — Петр Степанович стал вдруг спрашивать обо всех. Пришлось рассказать о Женьке, о Зишке и Валерии, о Джеке, об Олеге и «чепе» на недовском курсе…
— Как вы всех помните, папа?
— Ну, знакомые почти что! — Отчим поднялся. — Надо и поспать маленько, дочка. А? Еще забыл спросить: дружил с вашей братией добрый такой моряк… Еще на своей машине в лес возил… Он где?
— На Тихом океане.
— А-а!.. Давно?
— Год. Немного больше.
— Так. А матери надо сказать про все. Я бы сам, да ведь обидно ей. Скажи.
Приступить к матери не легко. Ее и Степку Саша покорил совершенно. Вытирая посуду после завтрака, Алена, как о будничном деле, ровно сказала:
— Я, мама, еду работать на Сахалин, на Дальний Восток. Одна еду. С Сашей разошлись мы.
Мать охнула, опустила руки с недочищенной картошкой.
— Бросил?
— Я не вещь! Сама ушла.
— Что же?.. Он другую завел?..
— Ничего не завел. Не люблю — и ушла.
Мать кинула в таз нож и картошку.
— Как это: не люблю? Стыд какой! Такого мужа! Такого мужа!.. Чем он тебе не по нраву? И ростом, и лицом… культурный, заботливый… Одел тебя как!
— Перестань!
— Где еще такого найдешь? Вот и сохнешь теперь по дурости своей. Стыд какой!.. Разводка!
— Замолчи! — крикнула Алена. — Слово еще скажешь — уеду завтра! — И ушла в лес.
Мать молчала, только вздыхала, плакала иногда.
Ранним вечером, лежа на постели, Алена отупело рассматривала давно изученные обои. Вычурные корзины с цветами похожи на головы мушкетеров в широкополых шляпах с перьями. В мелких букетах — рожицы детские… «Неужели ничего впереди? И подохну. Бесславно…»
— Чего, скажи, розам этим не хватает? — рассуждал в саду Леша. — В школе уже цветут, а здесь… Солнце, и почва, и кормлю так же…
— Вдоль забора, я думаю, хорошо бы заслон, — сказал Петр Степанович. — Ведь в школе у тебя…
— Я, знаешь, хочу не обыкновенные кусты…
Алена встала, вышла на крыльцо. Леша поливал цветы, отчим с газетой сидел на скамье за цветником.
— У тебя еще лейка есть?
Леша оценивающе взглянул на сестру.
— Сиди уж. Переломишься — отвечай за тебя.
Алена засмеялась — что за жалкий звук!..
— Ты как смеешь со старшими… — «И голос — ужас! Заниматься! А зачем?» — Давай лейку.
— Поливай пионы. Эти, крупные…
— Что я, не знаю!
— Удивительно. А это? — Тон экзаменаторский. — Эх, ты! Высшее образование! Флоксы. Польешь тоже. А это знаешь?
— Гвоздика. Она когда зацветет?
— Не скоро.
От поливки устала, села рядом с отчимом. «Так нельзя. Что делать? Что ни день, то хуже. Будто утекают силы».
Петр Степанович сложил газету:
— Комсомолята наши заводские спектакль затеяли. В субботу открытие нового клуба. Беспокоятся что-то. Не подсобишь? Если трудно, слабо чувствуешь… Я никому и не заикался — не думай даже.
Отчим никогда ни о чем не просил. «У нас, как у врачей, нет моего и не моего участка. Светить всегда. Светить везде», — говорила Соколова на вручении дипломов. Не хочется зверски…
— Посмотрю. Если смогу, конечно… А когда это?
— Когда вздумаешь. Они каждый вечер занимаются.
Страшно! Приду, в голове муравьи, ничего не соображу, не смогу, как на первом курсе — ужас! Что тогда?
Утром Степка, черный, худой, верткий, влетел к Алене.
— Во, пишут, — и бросил на кровать ей сразу три письма.
Нет, бабушка ничего не знала о Глебе. «Приехала Ириша с ребятами. Они нисколько не отвыкли от меня. Собираемся на дачу. Хлопотно, а все думаю о тебе. Соскучилась уж. Приезжай осенью пораньше».
Письмо Агнии полно вопросов. О себе только: «Где кончаюсь я и начинается Арпад — нам уже не понять. Не тревожься обо мне. Только маму грустно оставлять», — и в конце: «Ты будешь счастливой, я знаю».
Олег спрашивал: «Можно ли на последние числа августа продать „Три сестры“? Хотим перед отъездом сыграть несколько спектаклей. Можешь ли приехать к 25-му? Ответь срочно. Толстей. А, в продолжение нашего разговора у Лики, не делай себе харакири. Подобности — осенью».
Тут же написала открытку: «К двадцать пятому приеду. Продавайте спектакли».
Заменить Машу некому. Некому. А… если Олег придумал эти спектакли, чтоб ей окупилась дорога? Все равно, лишь бы играть, лишь бы силы!..
Вечером пошла в клуб.
Новое зданьице, кое-где еще леса, вокруг грязные доски, ящики, комья засохшего раствора, битый кирпич, всяческий лом и мусор. И пахнет стройкой… целиной! Сколько там строится!
Отчего вдруг страшно? Актриса, и нечего трястись, как на первом курсе. Вела же кружок? Начинала с Сашкой, выпускать премьеру помогали Джек и Славка… Страшновато. Кажется, еще пьеса плохая.
Встретили хорошо — приветливые, простые ребята, стало легко.
— Давайте, не теряя времени, знакомиться. Я вашу пьесу не знаю.
Начало насторожило: слова не живые… Может, от исполнения? Остроты опереточные. Ага! Комсомол в гражданской войне. Похоже, что подражание Светлову. О, даже персонажи взяты из «20 лет спустя». «Кошмар!» — сказала бы Глаша. И играют-то на жутких штампах — откуда у этих ребят? Зачем пришла? Что тут сделаешь? Чем дальше, тем страшнее. Задолбили текст, никакого действия, пустота, чувствуют, что скука, жмут! Сантимент, абстрактный героизм и эти хохмы — ужас!
После каждой картины ее спрашивали:
— Очень плохо? Не пойдет?
Алена делала непромокаемое лицо:
— Давайте дальше. Без остановок.
И вот подошел конец. Надо честно сказать: «Помочь не могу. В такой срок не могу. Играете невесть что — никто не поймет».
Встревоженные, доверчивые лица:
— Как скажете? Никуда? Не пойдет? Сами видим — черт те что! Извините…
Оказалось невозможно сказать: «Ничего не могу».
— Дайте мне пьесу до завтра. Надо глазами прочитать. Завтра решим.
— Значит, полный брак? «Беда, коль пироги»?.. Вы уж не обижайтесь. На свалку! — За шутками — огорчение, растерянность.
— Вероятно… нормально… в ваших условиях. До завтра!
Встала, пошла. Позади тихо. «Ужасно — работали же, старались, все роли наизусть».
— Да! Завтра начнем с биографий. Каждый для своей роли. Придумайте: детство, родных, живы ли отец, мать? Какие друзья? Поподробнее. Почему пришли в комсомол? — Заставила себя ободряюще улыбнуться. — До завтра!
На улице темнело, свежело. Почему не сказала прямо, честно? «Гипертрофированное чувство»?.. Пьеса — схема, играют жутко! Четыре человека способных — живые местами — из двадцати. Вроде что-то обещала?.. Зря за нос водить. Самой позориться — артистка! Нет, завтра сразу: «Пьесу прочитала. Извините — помочь не могу». И — все! И — точка. Устала, как пес!
Петр Степанович ждал ее на крыльце.
— Ничего не выйдет, папа. Пьесу взяли дрянную, и актерам бы трудно. Запутались, задолбили… Если б время… А четыре дня. Ничего не выйдет.
— Нет — стало быть, нет. Не расстраивайся. Ужинай да спать.
Всем понятно, что ничего она не может. Ребята же ни черта не знают, не умеют! Даже про биографии не поняли, конечно. Надо было объяснить? А, все равно!
Алена долго сидела на постели, не раздеваясь. Привычно запрыгали мысли. Привычно жгло голову. Терпеть — сколько? Ждать — чего? Никто не нужен, ничто не нужно, а его нет!
На тумбочке письма. «Где кончаюсь я и начинается Арпад, нам уже не понять» — это счастье. Если б знать! Скорей бы август, «Три сестры», скорей бы уж Сахалин! Работать! Хоть бы силы. Просидела зрителем три часа — и как выжатая… Неприятно, надо же… И отцу… Лучше бы не ходила вовсе. Сыграли бы, как есть, ерунду, но по крайности бодренько, уверенно… Готовились, старались — пришла и убила праздник. «Инженер душ». А что я могу? Сил нет ни спать, ни работать, ни… жить.
Разделась, потушила свет. И обычное началось… В полусне, в полуяви бежала за Глебом… Моталась перед глазами красная сумка… Сашка беззвучно открывал рот. Мелькал Олег: «Не делай себе харакири…» В плотном тумане голос Соколовой: «Сдает нервная система, слабеет воля…»
Среди ночи проснулась. «Надо же прочитать пьесу. Хоть что-то членораздельное сказать, объяснить, почему не могу».
