Надежда Чертова - Большая земля
— Кого убили? — спросил милиционер.
— Меня убили!
Милиционер взбешенно закричал:
— Встать!
Лукерья, сидя на снегу, смотрела на него снизу вверх и постанывала. Тогда из толпы вышел Князь. Не торопясь, не говоря ни слова, он приблизился к Лукерье и обрушил на ее голову такой удар, что баба взвилась легче пуха.
Милиционер повернулся к Дилигану и торопливо спросил:
— Где он, вор?
Дилиган глянул с испугом: какой вор? Женщины примолкли, и в наступившей тишине послышался сиплый от волнения голос Гончарова:
— Ведите! Ведите! Ваня! Бахарев! Неси фонарь!
Из-за конюшни вышла плотная кучка людей. Дилиган с готовностью метнулся в конюшню и вынес оттуда, высоко держа в руке, фонарь «летучая мышь». Колеблющийся свет упал сначала на Гончарова, перепачканного сажей, потом на Евлашку. Расстегнутая шуба едва держалась на плечах вора, рубаха, порванная в клочья, открывала худые ключицы; видно было, как прерывисто и неровно он дышит.
Милиционер шагнул к Евлашке и, положив руку на кобуру револьвера, встал рядом.
— Сказывай, Нефед Левонович! — уже спокойно предложил Гончаров.
Тогда вперед вышел Нефед Панкратов. Он был без шапки, один рукав полушубка начисто оторван, на белой рубахе, повыше локтя, темнела бурая кровавая полоса.
— Мы с ним вот… — начал рассказывать Нефед, указывая на Дилигана, — сидели, значит… а оно пыхнуло. Я и… гляжу: он… — Нефед мотнул головой на Евлашку и уставился себе под ноги, отыскивая слова: сейчас речь ему и вовсе не давалась.
— Поджег! — испуганно сказала в толпе какая-то женщина.
— Поджег, гад! — с облегчением подхватил Нефед. — Пакля у него с керосином… и на угол из бутылки плеснул…
— Керосином, — нетерпеливо подсказал милиционер.
— Керосином, — подтвердил Нефед, кивнул встрепанной головой. — Я повалил его, сжал… аж ребра хрустнули… А тут мужики… поспели.
— Рука, вишь, у тебя, — заметил Гончаров, с какой-то робостью дотрагиваясь до окровавленного рукава.
— Ништо! Ножом царапнул.
Нефед медленно оглянул толпу. Женщины, близко от него стоявшие, слегка попятились, а одна даже взвизгнула — таким яростным огнем блеснули «колдовские» Нефедовы глаза в густущих ресницах.
— Он животину сгубит… убежит, а мы как? Пахать… на палке… — Нефед захлебнулся, помахал огромным кулаком.
Евлашка съежился, низко опустил голову.
— Ты долго еще будешь молчать? — начальственно спросил у него милиционер: он был молод и немного важничал.
Вор поднял серое, залитое слезами лицо.
— Каждый раз, как попадется, плачет! — зашумели в толпе.
— Нет ему веры!
— Сколько палок об него измочалили!
Евлашка всхлипнул и глянул куда-то поверх толпы. Мокрые расквашенные губы его медленно шевелились.
— Христа ради… душу на покаяние… не я это!
— А кто же, Христос, что ли? — нетерпеливо перебил его милиционер.
— Меня Степан послал, Пронькин, — глухо сказал Евлашка. — Я по стогам ночевал, с ним встретился… на его деньги пил-ел. Не откажешься!
Гончаров отпрянул от вора, обернулся к народу.
— Степан Пронькин орудует, слыхали?
— Не глухие, — откликнулись в толпе.
Гончаров схватил вора за шиворот, встряхнул его, заставил поднять голову.
— Т-тягло спалить хотел? — заикаясь от бешенства, закричал он. — Пока народ спит, т-тишком…
— Дай ты ему под ребро, отведи душу! — глухо посоветовал кто-то в толпе.
Гончаров с трудом и с явной неохотой оторвал руку от грязного воротника Евлашки. Милиционер вытянул из кобуры револьвер; Евлашка, побелев, уставился в круглое, как черный зрачок, дуло нагана.
— Шагай! — звонко приказал милиционер, приосаниваясь и поправляя портупею.
Толпа заволновалась, разломилась надвое. Евлашка увидел жену, Ксению. Он успел только на мгновение встретиться с ней глазами. Ксения отшатнулась и замешалась, спряталась в народе. Евлашка побрел по узкому проходу, осторожно и высоко поднимая длинные ноги; он привычно ждал, что вот-вот его примутся бить. Но никто его не тронул. Только перед самыми воротами путь преградил ямщик Федор Святой. Вор взглянул на него с испугом и ненавистью.
— Лошадей жечь, а? — торопясь и проглатывая слова, закричал ямщик. — Как это ты, слышь-ка? Ведь она, лошадь, если молодая которая, дите и дите! Она гореть живьем будет, какими глазами на тебя поглядит, а?
— Сторонись! — строго оборвал Федора милиционер. — Ступай запряги свою тройку, в район повезем!
Народ, переговариваясь в темноте, стал расходиться. Во дворе около Гончарова осталась негустая кучка людей. Несколько в стороне, тяжело привалясь к стене сарая, стоял Николай Логунов. Он прибежал на пожар одним из первых, и в суете кто-то сильно отдавил ему больную ногу.
— Степан Пронькин… — негромко, задумчиво произнес Гончаров. — А кто больше всех с семенами шумел на прошлой неделе да дележки требовал? Анна Пронькина. И тут она подбивала баб… Опять же она — Пронькина.
— Чистая работка! — откликнулся кто-то из людей, окруживших Гончарова.
— Сговор у них!
— Вот еще Прокопий чего нам поднесет… полевод наш!
— Всем Пронькиным нет веры! — послышался высокий женский голос. Николай с удивлением вгляделся в темноту: это сказала Наталья.
— Разберемся! — жестко проговорил Гончаров и оглянулся. — А где же Логунов? Николай Силантьич!
— Я здесь, — откликнулся тот.
— Пойдем с нами, собрание актива сделаем.
Николай приблизился, помолчал, потом нерешительно возразил:
— Я ведь только вчера заявление подал.
Гончаров засмеялся.
— А то не видели мы, как ты старался с нами, себя не жалел. Что, товарищи, верно я говорю?
— Верно! Не знаем мы тебя, что ли? Ступай, раз зовут.
— Обождите тогда, — тихо откликнулся Николай, — какой бы мне подожок…
— На-ка, Силантьич, — сказал Дилиган и всунул в руки шершавую палку.
Они тронулись по затихшей улице. Николай шагал позади, всем телом налегая на палку: «стронутая» нога болела.
Дилиган снова остался один. Вытерев рукавицей потный лоб, он нахлобучил шапку и надел на плечо ремень двустволки. Чего-то ему недоставало. Он постоял, устало раздумывая. Да, вот оно что: трещотка!
Торопливо обшарил рукою бревно… Где там! Весь снег перетолкли ногами, перебутырили…
Дилиган долго ползал, ковырял в снегу обледеневшей щепкой, пока трещотка не подвернулась под руку. Бурча что-то себе под нос, он заботливо очистил ее, вытер собственным шарфом, и в ночной тишине снова послышался старательный, дробный перестук. Только звук стал немного глуше и отрывистее обычного: трещотка отсырела в снегу.
Глава седьмая
Надвигалась весна, а с нею и долгое бездорожье. Вот-вот должен был тронуться лед на Току. Тогда Утевка, кругом в воде и в топкой черноземной грязище, начинала жить словно на острове, начисто отрезанная от других деревень и от районного центра: туда нельзя было проехать, пока полая вода не схлынет и на реке не установят паром.
Но санная дорога на Ждамировку еще держалась, и отчаянный Федор Святой решился съездить за последней почтой. Рано утром по морозцу он подкатил к избе Ремневых.
Татьяна вышла на звон колокольцев. Святой молодецки соскочил с козел и спросил, не будет ли какого наказа к Степану Евлампьичу.
— Зайди в избу, Федор! — попросила ямщика Татьяна.
Наскоро собрав кое-какой домашний припас, она положила в узелок пару чистого белья и новые носки из шерсти поярки.
— Вот, возьми, — сдержанно сказала она, протягивая Федору узелок. — Кланяйся, передай — все здоровы. Когда вернешься?
Голос у нее дрогнул, и тут только Федор понял, как дорого стоило ей видимое спокойствие.
— Да ведь, Татьяна Ивановна, завтра. И домой не заеду — прямо к вам.
— Ну спасибо.
Проводить ямщика вышел Федя Ремнев — десятилетний сероглазый, весь в мать, парнишка.
— Ты, тезка, гляди береги мамку, — сказал мальчику Федор, усаживаясь на козлы и подбивая под себя полы шубы. — Пуще всего — не подняла бы чего тяжелое. Нельзя ей это.
Мальчик молча кивнул вихрастой головой.
В тот же день, в сумерки, по Утевке пролетела взмыленная вороная тройка Святого. Федор чудом держался на облучке, выставив наружу ногу, чтобы тормозить сани на раскатах. Круто завернув в Кривушу, тройка остановилась у избы Ремневых. На крылечко выбежала Татьяна, всплеснула руками: в санях, укрытый тулупом по самые брови, лежал Степан.
Ямщик решительно отстранил Татьяну и сам приподнял Ремнева за плечи. Тут подоспели Мариша, Николай Логунов, Нефед Панкратов. Вчетвером они неловко втащили Ремнева в избу, раздели, уложили в постель и поторопились выйти на улицу.
— Плохой, — тихо сказала Мариша, оглядываясь на окна Ремневых. — Как же это ты его?
