Павел Загребельный - Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного
Но знала, что отступать уже не может, что упорное ее продвижение может обернуться либо вознесением к вершинам, либо ужасающим падением; цепляясь надеждами за нового ребенка, нового сына падишаха, при первой же встрече с Сулейманом после разговора с Шемси-эфенди спросила у султана:
– Ваше величество, вы знаете, кто приставлен воспитателем к царскому сыну?
– Без моего согласия никто бы этого не сделал.
– Зато никто не спросил моего согласия.
– Шемси-эфенди достойный человек. Его посоветовал мне сам великий муфтий.
– Он же глуп, ваше величество.
– А кто это сказал?
– Я говорю.
– Чем можно измерить ум?
– Знаниями, которые приносят пользу.
– А что приносит пользу? И кому?
Хуррем горько засмеялась.
– Мы с вами в этом споре можем стать похожими на Шемсиэфенди. Умоляю вас, ваше величество, не подпускайте этот наполненный пустословием и глупостью мешок к вашему царственному сыну! Разве вата и огонь могут быть вместе?
– Хорошо, я подумаю над этим.
– О, мой повелитель, не думайте долго, сделайте это для вашей маленькой Хуррем. Для счастья и мудрости нашего сына. Умоляю вас.
Сулейман скупо усмехнулся.
– Если он тебе не по нраву… Согласен. Мы отстраним его. Хуррем поцеловала своего повелителя в щеку, потом в лоб, припала к нему всем телом. Он охотно принимал ее ласки. Была единственным человеком, которому дано было пробудить в султане человечное, приближаясь к нему на расстояние, для всех других угрожающее и опасное. Другие как наивысшую милость принимали право целовать полу его одеяния или рукав, только великий муфтий был удостоен чести целовать воротник падишаха.
Мехмед ибн-Ибрагим был великим муфтием еще при султане Баязиде, для которого он составил книгу законов «Слияние морей», она еще и теперь считалась непревзойденной, ибо сказано было в той книге, что особа султана является местом слияния двух морей – царства и знания – и местом восхода двух светил – смелости и кротости. Высокое уважение заслужил ибн-Ибрагим и у султана Селима. Однажды, разгневанный неправедным судом султана, муфтий взял корзину, сложил в нее все свои книги и, придя к Селиму, твердо указал ему на незаконность его решения. За это муфтия прозвали Зембилли Корзина. Как-то Селим, проезжая по улицам Стамбула, пропустил муфтия вперед, и конь Зембилли швырял копытами грязь и забрызгал джюббе султану. Селим завещал положить на его гробницу одежду, освященную грязью муфтиева коня. Еще завещал он положить ему в головы ларец с фетвами[71] муфтия, который руководил его поступками, а в ногах шкатулку с шахматами и нардами персидского шаха Исмаила: мол, буду топтать, воскреснув, все мирские утехи.
Можно сказать, что Зембилли перешел в наследство Сулейману от его деда и отца, и наследством этим молодой султан немало дорожил, во всем прислушивался к советам старого мудреца. Поэтому когда муфтий при великом визире Ибрагиме попросил султана выслушать его, Сулейман кивнул почтительно и не прикрыл глаза веками, как это привык делать, а уважительно смотрел на Зембилли. Муфтий любил высказывания пышные и запутанные, но тут уж не было выхода, приходилось слушать терпеливо и до конца, и уж если мог слушать сам султан, то его великому визирю, как бы насмешливо он ни поглядывал на Зембилли, тоже приходилось прикидываться внимательным и даже восхищенным.
– Большой львенок, – степенно молвил муфтий, – перл венца царства и могущества, жемчужина небосвода величия и владычества, хозяин колыбели величия, преемник султанского величия и благополучия, великий, могущественный Мехмед, который является младшим из сыновей его султанского величества, могущественного, как судьба…
Ибрагим с любопытством смотрел на длинную жилистую шею старого Зембилли, словно бы хотел проследить, как извлекаются из нее эти пышные слова, ибо такие слова, считал он, должны рождаться только где-то в желудке или в печени, но отнюдь не в голове. А муфтий, между тем, понятия не имея, что за ним могут наблюдать с такими нечестивыми мыслями, упоенный собственным красноречием, продолжал неутомимо плести химерическую сеть своего пышнословия:
– Ныне он младенец, правитель престола колыбели счастья, и имеет честь пребывать в пышной недоступности славного гарема, и в силу судьбы он скачет на резвом коне по полю блаженства и неведения, да продолжит Аллах всевышний навеки тень его. И чтобы драгоценное время было распределено и ни одна минута не была утрачена из того, что подобает такому величественному лицу, мы послали для наследника султанского величия нашего раба Шемсиэфенди, мудрого улема, бедного чалмоносца, выбранного священной матерью падишаха, Высокой Колыбелью, ибо как сказано в хадисе: «Рай под стопами матерей». Еще сказано: «Мы распределили, и как прекрасны распределяющие». Но глаза нашего разума были поражены, когда дошла до нас весть об устранении Шемси-эфенди. Как сказано: «И вывели Мы их из садов, и источников, и сокровищ, и благородного положения». Но пока не появилось то, что не появилось, и не вышло то, что не выходило, я бросился к могущественному султану, ибо сказано: «Если кто заступится добрым заступничеством, мы ближе к нему, чем шейная артерия», да продлит Аллах знания султана и щедрость его.
Сулейман выслушал муфтия не прерывая, потом долго молчал, прежде чем сказал:
– Мы подумали и решили отстранить Шемси-эфенди, ибо для султанского сына подобает иной наставник – моложе и искуснее в знаниях.
– Если имеешь дерзость к царям, поскорби, видя обиженных, – поднял руки кверху Зембилли. – Мы пришли к вам с истиной, но большинство из вас ненавидит истину. Мы дали вам наставника, возвышенно мыслящего, исполненного похвальных свойств и добродетелей, и если кто вынес ногу неправосудия за пределы своего ковра, то следует присмотреться внимательно, не хочет ли он разметать основу строения вашей пышности по ветру небытия и не «желает ли извести вас из вашей земли своим колдовством».
Лицо султана омрачилось. За намеками муфтия стояла такая непробиваемо темная сила, что против нее не отважился выступить даже всемогущественный властелин, к тому же еще и причин для спора с муфтием не было, в конце концов, этого Шемси-эфенди можно испытать в присутствии муфтия, и если тот наставник и впрямь глуп и ограничен, показать это Зембилли, а если Хуррем ошиблась, попытаться убедить ее отступиться от намерения во что бы то ни стало сменить воспитателя маленького Мехмеда.
– Над этим надо подумать, – спокойно произнес Сулейман.
Муфтий выходил из султановых покоев с высоко поднятой головой, распрямившийся, гордый. Ибрагим, почтительно сопровождавший его до двери, казался рядом со старым Зембилли маленьким, худощавым подростком. Султан смотрел вслед муфтию долго и тяжело, как это умел делать только он. В памяти почему-то всплыли слова: «…если вода ваша окажется в глубине, кто придет к вам с водой ключевой?»
Кто придет к вам с водой ключевой?
Слова эти он повторил, когда пришел к Хуррем, сопровождаемый по гарему невозмутимым, молчаливым кизляр-агой, этим загадочным человеком, служившим одновременно и султану, и валиде, но никому в отдельности, так, словно руководила им еще какаято высшая тайная сила, неведомая и непостижимая, сила, которую призван был разгадать султан, но разгадает ли когда-нибудь?
Султан был в гареме как в чужом густом лесу. Не знал тут почти ничего. Несколько раз навещал валиде, раз или два наведывался к сестрам, когда те хотели подарить ему сшитые ими сорочки как проявление любви к своему царственному брату. Все эти многочисленные переходы, галереи, тупики, ловушки, решетки, двери, которые никуда не ведут, фальшивые окна, тяжелые занавески и еще более тяжелые засовы, соединения и разъединения все незнакомое, таинственное, чужое.
Топкапы соорудил Фатих неподалеку от руин Великого дворца византийских императоров, султаны Баязид и Селим тоже чтото достраивали к этому лабиринту, за три года владычества Сулеймана, кажется, тут тоже что-то достраивалось к запутанному этому страшилищу, где жили люди, призраки, дикие звери и хищные птицы, где все плодилось, злобствовало, ползало, ненавидело, триумфовало и вздыхало. Гарем, хоть запертый и жестоко ограниченный сущностью своего предназначения и существования, как Баб-ус-сааде, не имел, собственно, конца. Никто бы не сказал, где тут конец, где середина, где начало, что главное и определяющее, а что несущественное, все было округлое, как свернувшийся в клубок дракон, который пожирает свой хвост, пытаясь добраться до головы, безвыходность господствовала надо всеми, заброшенными сюда. Здесь не знали любви, а только ненависть до могилы, здесь даже из наибольшей униженности посягали на все самое святое, готовы были на любую подлость, чтобы сразить самое большое, месть лелеяли в душах, как экзотические растения или райских птичек в золотых клетках.
