Пётр Вершигора - Дом родной

Зойка слушала не моргая, как в тумане. А Манька, радуясь, что может высказать кому-то все, что так волновало ее за последние недели, спеша доверить свое большое человеческое чувство хоть кому-нибудь, все шептала:

— Ох как тебя замордовали, и-и-и… Сестричка, слухай, ты ко мне в село приезжай. Не бойся — картохи и молока нам хватит…

В ней проснулся извечный женский дух, всегда стоящий выше и над войнами, и над человеческой злобой, и над подозрениями, и всем тем мутным и грязным, чем терзает мужчин честолюбие.

До краев полная своим маленьким истерзанным счастьем, она щедро хотела поделиться хоть капелькой его с той, у которой по неведению она забирала последнюю надежду.

— Ты не думай, мы твоего немченя знаешь как выходим! Советская власть в школу возьмет. Видать, ты в девках видная из себя была…

Тут она круто повернулась на голоса в палате и снова приподнялась на цыпочки:

— Ого, возле моего и начальник тот, шо с ним приезжал. Добрый он, наш начальничек военкомату. Он к нам в звено Евсеевны нашей ездиит. Эх, хороший человек! — она повернулась к Зойке. — И, видать, холостой, говорят, и у вас любовь была. Ну, ему нельзя с тобой, в твоем замаранном положении… его беречь надо. Для всех. Ух и строгости пошли. Надо тебе инвалида… Бери безногого. Ей-бо. Я тебе сама найду. Да ты никак медицина? Так к вам же они прямо в руки идут, эти, которые покалеченные. Не журись, бабонька. Вот те хрест, не журись. Главное, войну сломали. А жизнь устроим.

Зуев уже давно прислушивался к бойкой бабьей болтовне Маньки Куцей и, поняв, зачем она приехала, обрадовался за Шамрая. Именно этот исход для Котьки был бы самый лучший. Но, увидев сквозь окно скорбные, словно неживые, Зойкины глаза, подумал с горечью: «Как люди жестоки, как легко они делают зло друг другу. Хорошо, если по незнанию. В этом хоть их прямой вины нет…»

А Манька Куцая уже вбежала в палату со своими узлами и быстро атаковала женщину главного врача с лицом подростка.

Она делала свое злое и доброе дело с открытой душой. Она была счастлива, она была права.

А Зуев, стоя в коридоре рядом с Зойкой, горестно сказал вполголоса:

— Как легко ей… и как трудно нам… делать добрые дела.

— Не мешай ей, — попросила тихо Зойка.

— Давай, — вдруг громко сказал в палате Шамрай. — Идет, курносая…

А голос Маньки залился радостью и всхлипнул смехом.

— Да пособите ж, люди добрые, — захлопотала она возле койки. — Сестренка, помогай!

Из-за стеклянной двери высунулось ее раскрасневшееся лицо со сбившимся платком. Она подмигнула Зойке.

— Поедем разом, — расщедрилась она. — А?.. Ох, нельзя тебе… дите… Ну, я к тебе сама как-нибудь. Он говорит: знает тебя, которая улица, который дом… Я беспременно до тебя наведаюсь, — и она чмокнула Зойку в обе щеки и побежала в палату.

Появившиеся санитары пронесли на носилках мимо Зуева тепло укутанного Котьку Шамрая.

Зуев остался один в коридоре. «Нет, не службой, не наградами и чинами, не показной субординацией живы люди, — подумал он. — А живы они честным трудом, теплом партийного товарищества и любовью».

Затем подошел к окну и долго смотрел, как укладывали на перину раненого друга, как Манька Куцая заботливо подтыкала ему под бока подушки и кожухи, как медленно нагнулась к лицу Шамрая Зойка, поцеловала его в лоб и, не оглядываясь, пошла к воротам.

Еще минута, и Манька зашагала рядом с розвальнями, покрикивая на колхозных быков… Зойка ушла к сыну.

Только Петр Карпович Зуев остался один.

КНИГА ВТОРАЯ

Они засевают по́том своим

Для будущих жатв поля…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Погрустить, повздыхать, пожалеть…

Видно, так вот всю жизнь мы и будем

Биться насмерть за правду и млеть

В нерастраченной нежности к людям.

К весне у секретаря райкома Швыдченки начались неприятности. Его вызвали в область. Еще разговаривая по телефону, Федот Данилович почувствовал что-то неладное. Собирался недолго, прихватил в полевую сумку самые последние сводки и данные райзо по колхозам.

Накануне заседания бюро секретарь обкома Матвеев-Седых сразу взял резкий тон:

— Ты что же это?! Партизанить опять задумал?! Ведь это антигосударственная практика! Церемониться не станем. За партизанские выходки любому дадим по рукам..

Долго не догадывался Швыдченко, в чем дело. Он, слушая, с горечью прикидывал: «Ну, напоролся, Федот… Эх, не надо было затевать с этими бычками да кролями…» И только к концу разговора до него дошло, что речь идет о колхозе «Заря» с бравым старшиной Горюном во главе и о седьмом мешке картохи.

Поостыв немного, Седых удивленно спросил Швыдченку:

— Ну, а своего напарника ты к этим делам привлекаешь? Консультируешься с ним? Ведь все в области говорят, что предрика у тебя опытнейший человек: и хозяин толковый и никогда не переступает границ. Ведь мог же он такую инициативу насчет тягла проявить! Хорошая инициатива, прямо скажу. Больше того, если бы не числилось это достижение за вашим районом, попрощаться бы тебе, партизанский комиссар, с партийным билетом. А так, надеюсь, бюро учтет. Да и ты учти тоже… Если пронесет, так не меня благодари, а своего предрика. И потом, что это за история у тебя с зайцами?

— С кролями, — позволил себе тихо поправить Федот Данилович.

— Так что же с ними?

Швыдченко коротко и насколько мог толково, сильно волнуясь, изложил соображения о мясопоставках. Но когда он начал связывать эту проблему с проблемой тягла, Седых перебил его:

— Так история с бычками нам уже известна. Обком ее одобрил. Еще раз повторяю: эта инициатива и спасает тебя. Но ведь учат же нас, что на старые заслуги ссылаться нечего. Да к тому же заслуги эти принадлежат другому.

Изредка бросая взгляд на бумажку, напечатанную на машинке и подложенную под толстое массивное стекло. Матвеев-Седых быстро и хмуро выговаривал Швыдченке:

— Не скрою — район ваш новый. Мы давали вам поблажку. Но пора перестать пользоваться этим. Был новый, а сейчас уже старый. Организационный период прошел. Будем с вас спрашивать, как со всех остальных. И, как положено, — с тебя в первую очередь…

И Седых, косясь на бумагу под стеклом, стал называть цифры и факты. Все эти цифры и факты были знакомы Федоту Даниловичу. Многие из них он сам записал на листках, лежавших сейчас в полевой сумке. Названные сухим деловым тоном, они сразу вызвали в голове Швыдченки целую вереницу образов, конкретных дел, людей, селений, событий. Но, чудное дело, — многие дела района были как-то странно перепутаны, было в них что-то бумажное, неживое. «Откуда все это?» — с недоумением думал секретарь райкома. Ведь факты были в основном правильные, и цифры взяты из того же источника, каким пользовался сам Федот Данилович. И бычки, и кролиководство, и уборка картошки, и состояние озимых после бесснежной зимы — все это было в районе, куда денешь? Но все это казалось затушеванным какой-то больной подозрительностью. Усматривался подвох, обман, недобросовестная работа.

До сих пор Швыдченко знал Седых как дельного, прямого и честного человека. Правда, поговаривали на конференциях, что он инженер и лучше разбирается в промышленности, в сельском же хозяйстве — не шибко. Но сам ничего решительного не предпринимает: консультируется у знающих людей…

Поговорив довольно долго и спокойно о делах области и района, Седых вдруг снова вскипел:

— И, самое главное, не вздумай отпираться. Нам все известно… За обман партии больше всего спросим.

Зазвонил телефон. Седых взял трубку.

Швыдченко, который никогда и помыслить не мог с том, чтобы обманывать партию, не собирался ни в чем отпираться. Сидел молча, угрюмо, вдумываясь в суть разговора. «Как же объяснить? Ведь создалось безвыходное положение… Была угроза, что вся картоха погибнет… Я этим проклятым седьмым мешком жертвовал, а весь урожай спасал! Да и седьмой пошел народу, трудягам… Все верно, но поставлено на голову. Все перепутано». И, продумывая слова, только что сказанные ему, Федот Данилович вдруг понял, что говорить о чем бы то ни было сейчас совершенно невозможно. «Все равно не поверит!» И где-то мимо сознания, как отрывок граммофонной записи, застывшей в ушах, прозвучали мимоходом брошенные слова: «…Нам докладывают». Когда Седых отвернулся к столику с несколькими телефонными аппаратами и снял трубку, острый глаз Швыдченки различил под стеклом «совсекретное» донесение. Так вот почему во всех очень хорошо известных фактах усматривал его собеседник подвох, недобросовестную работу.