Георгий Березко - Необыкновенные москвичи
— Что же теперь нам с вами делать, Бурмистров? — спросил капитан. — Протокол вы подписали...
Парень оглянулся на дверь в коридор, его крупные руки с длинными, сильными пальцами, лежавшие на перегородке, ухватились за нее с такой силой, что побелели ногти.
— Точно, подписал... Я подписал, — подтвердил он.
— Что же мне с вами делать? — повторил капитан мягко, даже участливо. — Как вы считаете сами?
— Вам виднее... А что с ворами делают? — Парень попытался улыбнуться, но его губы вздрагивали. — Сажают воров!
— Правильно, — сказал капитан. — Ну что ж, если вы сами сознаете...
Быстро из коридора вошел в дежурку Бояджян, и капитан встал ему навстречу.
— Вот, товарищ подполковник! — уверенно и бодро, как о чем-то, что не может не порадовать, начал он. — Гражданин Бурмистров явился с повинной... Помните в апреле, месяце кражу покрышек из гаража? Осталась нераскрытой... Вот он — герой, сам теперь пришел.
Бояджян взял у дежурного протокол, но не стал читать, а целую долгую минуту присматривался к парню в свитере, обошел его со спины и приблизился с другой стороны.
— С чем явился, а? — просто, почти интимно спросил он. — Чего побоялся?
Бурмистров, как в столбняке, уставился на невысокого бледного подполковника; словно бы долгим усилием он стряхнул с себя оцепенение.
— Чего мне сейчас бояться? Раньше надо было мне бояться, — тихо выговорил он.
— А пожалуй, что ты прав — да...
Выйдя на середину комнаты, под лампу, свисавшую с потолка, Бояджян пробежал взглядом все четыре страницы протокола.
— Как замок открыл на воротах? — мимоходом задал он Бурмистрову вопрос.
— Я? Зубилом сбил и проник. В протоколе все точно записано: проник в гараж спортивного общества... Снял четыре колеса с «Волги», два с «Москвича». Я все подписал — все точно.
Бояджян вновь оглядел его, покачал головой.
— Ай-яй! Такой красивый молодой человек и крадет покрышки! Непохвально, непохвально... — И он повторил это «непохвально» несколько раз, давая себе время поразмыслить. — Но лучше, конечно, покаяться самому, чем ждать, пока тебя приведут к покаянию. — Подполковник почему-то оживился. — Верно я говорю, Бурмистров? Словно камень упал у тебя с души?
Парень только кивнул, внезапная судорога искривила его лицо, она походила на гримасу плача — беззвучного, бесслезного плача, продолжавшегося всего одно мгновение.
— Ну вот, теперь тебе легче, — сказал Бояджян очень довольный. — Я вижу, что тебе легче... Вот и ступай, иди, ты свободен, иди!.. — Он повернулся к дежурному. — Я так полагаю, Василий Николаевич: нет оснований задерживать Бурмистрова, молодой человек осознал, явился с повинной, зачем же его нам держать? И не скроется он теперь никуда.
— Считаете возможным, товарищ подполковник, освободить под подписку? — переспросил дежурный.
— А почему и нет? Пускай еще погуляет до суда. — Собственное великодушие доставляло, казалось, Бояджяну большое удовольствие. — Что ты хочешь сказать, Бурмистров? Спасибо потом скажешь, потом.
Парень сделал резкое движение рукой, точно отталкивая что-то от своего лица.
— Нет! — выдохнул он. — Вы так не можете...
— Почему же? — живо полюбопытствовал Бояджян.
— Меня нельзя отпускать!.. Я же все рассказал про себя... Как же меня можно?..
— И разумно сделал, что рассказал. Иди теперь с чистой душой, жди вызова к следователю, — сказал Бояджян.
— Разве меня можно? Я вор... вор...
Парень шагнул к подполковнику, левой рукой он держался за перегородку, правая все время была в движении, он то прижимал ее к груди, то притрагивался к голове, к своим белокурым кудрям, то хватал пальцами воздух.
— Я украл покрышки... шесть штук, и продал — четыре продал, две спрятал в дровянике. Я и еще могу украсть... Я же опасный...
Бояджян улыбнулся ему:
— Теперь уже не слишком опасный — не волнуйся так, молодец против овец!
— Мало вам? — вырвалось у парня. — Я все могу...
И подполковник сам сделал к нему шаг.
— А что за тобой еще есть, кроме покрышек? — негромко спросил он.
Бурмистров быстро огляделся, посмотрел на зарешеченное окно, метнул взгляд в сторону двери.
— Ничего, больше ничего. — Он качнул головой.
— Ну, а если ничего, ступай домой и жди вызова, — сказал подполковник. — Следователь тебе меру пресечения определит.
— Не пойду я... — сказал Бурмистров.
Дежурный недоуменно взирал на эту сцену. Андрей Христофорович подошел ближе к перегородке, чтобы лучше все видеть: его в равной мере возмущало и необъяснимое благодушие начальника отделения, и упрямство этого белокурого красавчика — во всяком случае, не мальчишке, мелкому уголовнику, было судить, правильно или неправильно с ним поступают.
— Пойдешь, — сказал Бояджян. — Василий Николаевич, отберите у него подписку. А ты, Филиппов, проводишь гражданина до дома... Уяснил, Филиппов?
Милиционер вытянулся и по всем правилам отчетливо откозырял: он и подполковник были давними сослуживцами, и он видел, что начальник чрезвычайно чем-то заинтересован. Вообще ему нравился начальник, от которого всегда можно было ожидать какой-либо занятной неожиданности.
— Но я... Меня нельзя! — повторял, как в помрачении, Бурмистров.
Обхватив обеими руками перегородку, он прижался к ней всем своим большим, сильным телом, и опять бесслезная спазма плача исказила его лицо.
— Ай-яй! Такой красивый, такой молодой человек, — укоризненно проговорил Бояджян. — И такой слабонервный! Хочет, чтобы я его немедленно посадил...
Он уже не благодушествовал: в его прямо глядевших черных глазах было холодное, недоброе внимание.
И Андрею Христофоровичу пришлось снова ждать, пока не завершился эпизод с Бурмистровым. Начальник отделения ушел к себе и кому-то, вероятно, звонил из своего кабинета, потом вызвал наверх капитана — дежурного — и что-то там внушал ему. Ждал и Бурмистров: он притих, утомившись, попросил пить и вдруг зевнул раз и другой, широко, со стоном разевая рот: ему словно бы стало не хватать воздуха, и он протяжно глотал его. Филиппов — милиционер — не отходил от Бурмистрова ни на шаг, и тот тоскливо заговорил, ища поддержки:
— Нельзя... никак нельзя меня отпустить. Они еще ответят за это — начальники!
— И свобода тебе не мила, друг! Подумать, что бывает! — сказал Филиппов.
Как уводили Бурмистрова, Андрей Христофорович уже не видел — его позвали к начальнику. И надо сказать, что его опасения оправдались. По делу Голованова он услышал от Бояджяна именно то, что и ожидал.
— Извините, пожалуйста, незначительное, по-моему, дело. Мы знаем этого молодого человека... Конечно, поэт, то, другое, кафе, шуры-муры, отсутствие постоянного заработка... Я сам в стихах не разбираюсь, но с поэтами встречался — приходилось... Сложная публика.
Послушав с плохо скрытым нетерпением то, что выкладывал Андрей Христофорович, Бояджян перебил его:
— Позвольте немного отвлечься, товарищ Ногтев. Можно понять врача, который с утра до ночи лечит своих больных и даже забывает, что есть на земле здоровые люди. Ничего удивительного, да? Общество повернуто к нему неблагополучной стороной? Так же точно оно повернуто и к нам, работникам охраны общественного порядка, — ничего не попишешь! Но не будем забывать, что мы живем в обществе нормальных, здоровых людей — в основном, конечно. И не будем поддаваться впечатлениям. Очень опасно в делах правосудия поддаваться впечатлениям.
Андрей Христофорович едва сдержался. Это поучение, которое он выслушал после того, как проторчал здесь несколько часов, показалось ему оскорбительным. Он ответил не сразу: безгубый рот его разомкнулся как бы с неохотой.
— Благодарю за консультацию. Но я, собственно, пришел не за нею, — проговорил он. — Попрошу вас все-таки принять решение... Мне бы не хотелось — излишняя волокита — переносить вопрос в высшую инстанцию. И я заверяю: вы не заставите замолчать общественность.
Андрей Христофорович встал, отодвинул стул, а затем поставил его, пристукнув об пол ножками, на прежнее место.
— Я не удивлен, — сказал он своим высоким, резким голосом. — Только что вы освободили преступника, признавшегося в преступлении, отпустили его на все четыре стороны: иди и не греши, — чисто по-христиански. Чему же я могу после этого удивляться?
— И в самом деле! — Бояджян тоже встал, вернее вскочил, не совладав со своим возбуждением. — Чему же удивляться: человек сам просит, не просит — требует, чтобы его посадили за решетку?! Рядовое требование, а, товарищ Ногтев?!
— Возможно, не рядовое, но объяснимое, — сказал Андрей Христофорович. — Страх перед тем, что рано или поздно придется отвечать, — простой расчет, в конце концов.
— Совершенно точно: расчет! — обрадовался Бояджян. — Случается, что только за решеткой человек и может почувствовать себя спокойно — да? А случается, что, отвечая за малое, он уходит от ответа за большое, — так тоже иногда случается. Тюрьма, знаете, не дом родной, туда не спешат садиться.
