Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
За кучами сваленных на пирсе буро-зеленых сетей, в свете прожекторов, среди прижавшихся друг к другу кораблей, Михаил выделил один, похожий на все остальные. Сначала он не понял, почему выделил этот, ничем не примечательный корабль. Но когда, упершись в холодное запотевшее стекло, крепко сощурил глаза и разобрал по слогам надпись на борту: «Высокогорск», то не поверил. Он оторвался от окна, зажмурившись, встряхнул головой, как бы отрешаясь от наваждения, вновь прильнул к стеклу. Да, сомнений быть не могло. При въезде в приморский поселок Забутина встречал «Высокогорск».
Заметив беспокойство соседа, Быков пояснил:
— Серия БМРТ — морозильные траулеры.
Михаила так и подмывало объявить всему автобусу: «Черт побери, да я тоже из Высокогорска!» Однако он даже Быкову не сказал ни слова, только беспокойно заерзал и многозначительно посмотрел на него. Кто поверит? Ехал в такую даль, на край света…
Быков жил в пятиэтажном доме, метрах в ста от моря. Шум прилива с шипением пены слышался, так близко, что, казалось, море вздыхало под самыми окнами. Казалось, совсем недавно оно само побывало в быковской квартире и оставило после себя небольшой беспорядок, развесив на стенах черный черепаший щит, окованный медью штурвал, кусок рыбацкой сети с пенопластовым поплавком, разбросало на подоконниках и шкафах засушенных ежей, клоунистых звезд, дракончиков с раздутыми, как крылья, жабрами, ракушечки, похожие на крапчатых букашек, известковые раструбы раковин, заиндевелые кустики кораллов, расставило по углам деревянных папуасских пузанчиков-божков с копьями.
Михаил, спотыкаясь о кокосовые орехи, разбросанные на полу, ходил и ходил по комнате-музею и никак не мог насмотреться на морские диковинки.
— Кончай безделушки смотреть, — прервал его хождение Быков. — Ты вот сюда глянь. — Он любовно вытер рукавом белой рубахи мозаики по дереву, висевшие над тахтой, на которые Михаил не обратил внимания. Одна мозаика изображала конопатого рыбачка с удочкой на плече, другая — известного перовского рыболова. — Сам резал, — похвастался хозяин. — Творчество. Спасло меня.
— Как спасло? — Михаил каждую поделку внимательно осмотрел, даже заглянул на обратные их стороны.
Быков взмахом руки сгрудил на край стола грязную посуду, на очищенное место выставил сахарницу, масленку, початую баночку горбуши и разлил чай.
— Завязал. Пятый год пошел. Творчество спасло.
Поставив чай, Михаил приготовился слушать.
— Короче говоря, — моя жена гульнула. Жили мы в Жданове, тоже у моря. Гульнула она, значит, и я забогодулил. Месяц бичую, второй, а потом вроде как предостережение во сне явилось. Отлеживался я в ту ночь в теплоцентралевском колодце. Отсырел весь, провонял утробным ржавым паром. До этого неделю толком не спал, и тут наконец задремал. Только в дрему унесло, как опять я за бутылку хвать и вроде как из горла булькаю. А бутылка возьми да и тресни. Донный сколыш в руке, а горловой во рту. Жую стекло, сплевываю, боль во рту дикая, а крови нет. Была бы кровь — не испугался бы, а тут смертью дохнуло. В общем, рванул в Приморье и занял себя резьбой, инкрустацией, или интарсией по-научному.
По-первости копировал, а теперь сам набрасываю рисунок. Как тебе творчество Виктора Быкова? Ничего, правда? В поселке отбою нет. Одному фрегат «Палладу» вырежь, другому его мэрээску. Сам я — на сейнере. А эту экзотику мне за картины натаскали. Я руками-ногами отбрыкиваюсь от этого барахла, ан нет, тащат и тащат. Ох и затяжное это дело — инкрустация, я тебе скажу. Так затягивает, что некогда в квартире прибраться. Ладно, завтра приберусь. Давай укладываться. Разболтался я что-то.
Казалось, после стольких мытарств, Михаил еще за метр до постели должен был заснуть без задних ног. Но если всю неделю перед сном ему удавалось отсекать от своего сознания всякие размышления, которые только расстраивали его, то день сегодняшний был слишком насыщенным, значительным, и Михаил невольно задумался над будущим. Но будущее без прошлого невозможно. Ну, думал, расстанется с хабаровской девочкой, отойдет и прошлое от него, не будут донимать его совесть и боль. Однако все это было в нем самом — от себя не убежишь. И «Высокогорск» ему, захотевшему обмануть себя и время, напомнил: тщета все это, не лучше ли попробовать поискать согласие с самим собой и со временем, чтобы не копились долги перед прошлым, чтобы без страха можно было заглянуть в будущее.
17Громский рассчитал друга и на его телеграмму выслал трудовую книжку, а расчет отдал тете Нюре.
Михаил пока жил у Виктора. Тот подсказал ему сходить на рыбкооповскую базу: там люди требовались. Забутину дали старенький «газик», и стал он колесить по всему Приморью.
С шоферами на базе было туго, и безотказного парня без конца совали в командировки. Часто ему не удавалось поспать и двух часов, как за ним прибегали, и он снова крутил баранку. На первых порах бесконечная дорога не утомляла его. Напротив, Михаил, как никогда, чувствовал свою нужность и сам напрашивался на поездки. В них он знакомился, роднился с краем, где, похоже, могла получиться его жизнь.
Море приветило Михаила. Без берегов. Сколько на него ни смотри, оно всегда разное, новое… В редкие свободные часы Михаил спешил на любимую скалу с седловиной, и море приливало к его ногам, баловалось с ним, обдавая клейкими солеными брызгами, ластилось к нему, хлюпая в межскальном затишке, играя неяркими благородными цветами. И даже в тайфунном морском неистовстве слышалось Михаилу незлобивое ворчание.
Чаще всего за золотистой дымкой горизонт не угадывался, и тогда казалось, что небо продолжается морем, что море и небо — одно и то же. И Михаилу виделось, как небо стекает в море и как он парит в середине этого вечного небесно-морского течения. И думалось тогда, что без моря теперь ему не прожить и дня. Оно будто забрало себе его душу, а взамен щедро поделилось своей.
И он написал матери и Громскому восторженные письма, в которых взахлеб расписал море и звал всех-всех в рыбацкий поселок Морской. Перебраться бы всем к морю. То-то раздолье в Морском. Тут тебе камбала, красноперка и корюшка — только успевай таскай на удочку. А за норковой фермой холодное озерцо чуть больше футбольного поля, и водятся в нем сазаны с доброго поросенка, чешуйка что пятак. Такая целительная благодать вокруг. Хорошо бы мать привезти сюда. А что? Вот дадут весной квартиру, и тогда можно слетать в Высокогорск, посоветоваться с врачами: выдержит ли мать перелет на такое расстояние, как подействует на нее морской климат. Если все будет в порядке, ох и заживут они с матерью в Морском. Она еще походит по грибы да по ягоды в дубняк за озером.
Громскому бы не мешало хоть раз на мэрээске в море выйти. Уж он-то жизни вовсе не видел.
Об Ирине Михаил старался не думать. Но дорога навевала на него светлую песенную грусть, и он не замечал, как перед ним возникал ее образ. То он, не дыша, держит ее руку в своей руке. Или она, смуглотелая, в желтом купальнике, хохоча бежит к нему в сверкающих брызгах. Либо в новогоднюю ночь открывает ему, полумертвому от волнения дверь и говорит: «Я давно жду тебя». Дорожные думы были чистыми — плохое не вспоминалось, и Михаилу до слез становилось жалко брошенную им жену.
Он уже видел в Морском свою Ирину и с нетерпением ждал от нее письма: наверняка она узнала у матери его адрес. Высокогорскую квартиру, в которой мало было у них счастья, пусть куда хочет денет. Работу он ей подыскал не нервную и, можно сказать, по специальности: в машиносчетном бюро базы сейнерного флота. На новом месте не будет жалельщиц-тетушек, за тысячи километров от родных и друзей муж ей будет во всем опора и надежда. А там и море сделает свое доброе дело, поможет Ире избавиться от недуга, чтобы она смогла рожать. Если бы только врачи отпустили мать к сыну! В Морском ужились бы втроем, еще как бы ужились, и не только втроем — вчетвером, впятером: дети бы пошли.
Письмо от Ирины пришло первым. На конверте живого места не было. Густо заштампованное, обклеенное большими красочными марками, как какое-нибудь письмо клуба интернациональной дружбы, оно было заказным, и за него Михаилу пришлось даже расписываться.
В этот день он впервые отказался от внеочередного рейса во Владивосток: разволновался. Да и помозговать было над чем.
«Здравствуй, мой дорогой, любимый Мишутка, — писала жена. — Скучаю по тебе безмерно. Часто вижу во сне. Сшила тебе брюки и рубашку с коротким рукавом. Не знаю, подойдут ли? Ты у меня, наверное, здорово изменился: возмужал, окреп под морскими ветрами. Тебя поди и не узнать теперь. После тетрадок и планов вяжу тебе, милый, свитер. Не отрастил ли ты бороду? Она к свитеру была бы как раз. Мать просится к тебе. Я беседовала с участковым врачом. Она категорически против — у матери все время повышенное давление. Дорогу она еще, может, перенесет, а приморский климат для нее вреден. Так что смотри сам. Не лучше ли вернуться в Высокогорск?
